Надя — как она теперь ни завертелась — поняла его, если не сердцем, то своей смышленой головой.

Во время своих прогулок он уходил памятью в отроческие и детские годы, любовно останавливаясь на некоторых особенно ярких воспоминаниях.

Одно из них всплывало перед ним каждый раз, как он возвращался в сумерки домой, поблизости того места, где когда-то, лет пятнадцать тому назад, еще чернела глыба постройки, которой он, ребенком, боялся.

Это были старинные казенные варницы, где варили соль из местных источников.

Нянька и манила и пугала его детское воображение рассказами о том, какая там «большущая» печь, а над печью — такая же огромная сковорода и в ней кипит рассол.

Дым из варницы казался ему тогда особенным, не таким, как обыкновенный дым из труб обывательских домов. Итак, по восьмому году, он забежал туда с другими ребятами. Это было зимой.

И в его памяти выступали опять образы так живо, точно будто это было вчера.

В полусумраке большого сарая, у печи, где свистела и гудела жаркая топка, сидели два истопника, а сверху темнела огромная сковорода, и там кипел рассол, и оттуда шли густые пары, хватавшие за горло…

Ко дню отъезда он точно забыл, что ему надо возвращаться в Москву. Ничто его не потревожило оттуда. Он не получил ни одного письма.

Надя не звала его.

Значит, так тому и быть следовало.

Мать сказала ему:

— Что ж, Ваня… ты не от счастья своего отказался, а от тяжких огорчений в будущем. Ежели бы ты для нее был дороже всего… она бы по-другому поступила.

Старушка не плакала и, когда перекрестила его, сказала еще:

— Ты теперь в таком расстройстве. Будь поосторожнее.

Подумай о себе.

В тихом настроении доехал он до губернского города вчера вечером; но сегодня, с приближением к Москве, в него опять начала проникать тревога, сначала как бы беспредметная.

Потом выплыла внезапно, без всякого повода, жирная фигура Элиодора Пятова, с его бритыми, пухлыми щеками, маслистым ртом и плутовато-фатовскими глазами.

И все опять забурлило внутри.

Вот он — новейший заправила — интеллигент города

Москвы! Его степенство, мануфактурный туз и вместе меценат, будущий автор книги "Эстетические воззрения

Адама Смита".

Ведь он — также студент, также выдержал выпускной экзамен, читает в подлиннике Софокла и Фукидида и может рассуждать о всех политико-социальных теориях, и об Оскаре Уальде, и о Ницше, и о ком хотите, и написать фельетон или издать какие-нибудь никем не изданные материалы по биографии Беато Анджелико или Джордано Бруно.

Все может!

И он еще не из худших молодчиков, носивших и носящих в настоящее время темно-синий или светло- бирюзовый околышек.

Тут Заплатин вспомнил те пошлости, которыми его однокурсники забавлялись, прохаживаясь насчет еврея, их товарища, взявшего тему реферата, предложенного профессором.

С ними надо будет опять встречаться и разговаривать и считать их своими ближайшими товарищами.

А туда, на Моховую, в аудитории Нового университета, надо предъявиться сегодня или завтра. Лекции уже начались. Он зажился дома.

Через двое суток Заплатин сходил с крутых ступенек подъезда перед памятником Ломоносову.

Он был в сильном возбуждении.

Фуражка сидит у него на затылке, пальто распахнуто, щеки сильно побледнели от неулегшегося душевного взрыва.

Сейчас он схватился с двумя «молодчиками», и если б не приход «суба» — он не знает, чем бы кончилось дело.

На реферате того однокурсника, о котором он вспомнил, подъезжая к Москве, вышло нечто крайне возмутившее его.

Два оппонента, вместо того чтобы возражать по существу, взапуски стали предавать его травле.

Несколько раз профессор останавливал их и когда делал резюме, то сказал, что "недостойно развитых людей пускать в ход расовые счеты".

Он зааплодировал этим словам, и на площадке тотчас после реферата — те два «националиста» подошли к нему, и один из них с вызывающей усмешкой спросил:

— Может, и вы из иерусалимских дворян?

А другой добавил:

— А мы думали, что вы из дворян, Господи помилуй!

Он дал на них окрик, какого они заслуживали.

Но они не унимались. Собрался кружок. Кто-то из их компании кинул ему:

— Извиняйтесь, Заплатин! Сейчас же!

Извиняться! Он был в таком состоянии, что у него в глазах заходили круги. Поднялся гвалт.

И когда «суб» стал разузнавать, кто начал эту схватку, — зачинщиком остался он, Заплатин, и «суб» внизу в сенях у вешалок сказал ему внушительно:

— Вам бы, Заплатин, с вашим прошедшим, надо было себя потише вести.

Большими шагами пересек он двор и вышел из ворот, ближе к углу Никитской.

В самых воротах его остановил, почти с разбегу, Григоров в долгополом пальто и высокой мерлушковой шапке.

— Заплатин! Друг сердечный! Тебя-то мне и нужно. Нарочно бежал захватить тебя после лекции.

— Что нужно?

— Да что ты какой? Съесть меня хочешь?

— Говори! Можешь и на ходу рассказать.

— Хорош ты! Нечего сказать! Удрал домой — и хоть бы записку… А я на тебя рассчитывал! И вышло даже некоторое расстройство.

— Мне не до того было!

— Ну, а теперь ты от меня не отвертишься.

Григоров на самом углу Никитской, под часами, взял Заплатина за пуговицу пальто и держал его все время их разговора.

— Голубушка! Дело экстренное… Афиш не будет.

Времени не хватит на хлопоты, да могут и не разрешить. В частной зале… у одной чудесной женщины — истинного друга всей учащейся молодежи.

— Учащейся молодежи! — повторил Заплатин. Ты это выговариваешь, точно это звание… вроде мандарина.

— Да ты полно бурлить! Словом, за двоих до зарезу нужно внести плату… Их уже похерили… вместе со многими другими.

— Я-то при чем?

— Коли ты читать не желаешь… а я на тебя рассчитывал… "Три смерти" Майкова. Я буду Сенеку… А ты бы мог изобразить…

— Слуга покорный!

— Ну, черт с тобой! Но в распорядители по ревизии билетов ты у меня не отбояришься. Нет!

— Избавь! Не пойду!

— Но это, наконец, не по-товарищески, Заплатин, — это

Бог знает на что похоже!

— Пускай! Так и скажи всем, что у меня товарищеского чувства нет… Вот сейчас я бы тебя попросил полюбоваться, какие однокурсники водятся у нас теперь.

И он все еще вздрагивающим голосом рассказал Григорову, что вышло у него в аудитории.

— В семье не без урода.

— И если не закрывать глаз, так каждый день ты нарвешься на таких же милостивых государей.

— Мои не такие!.. Клянусь тебе… Разве бы я стал?..

— Довольно!

Заплатин отвел его руку, которою Григоров придерживал его за пуговицу пальто.

— Окончательный отказ, значит?

— Окончательный. И можешь разносить меня во всех кружках! На здоровье! Прощай!

— Стыдно, брат Заплатин, стыдно! — крикнул ему Григоров вдогонку.

Лампочка пахла керосином, уныло освещая номерок

Заплатина.

Он лежал на кровати, одетый в старую студенческую тужурку.

Второй день у него жар и боль в затылке. К доктору он не обращался. Может, инфлуэнца; может, и другое что, на нервной почве.

Все равно — выходить ему не надо. На лекции он не будет являться.

Из-за него вышло целое «дело», и если начальство придерется к тому, что он из самых «злоумышленных», которых не следовало возвращать, то ему грозит, быть может, и настоящий волчий паспорт.

Что ж! Не Бог знает какая напасть не получить вожделенного свидетельства "по первому разряду".

Все ему глубоко опостылело. И чем скорее это будет, тем лучше.

Если его будут вызывать — он не явится лично. Он нездоров — пускай пришлют освидетельствовать. Да и и здоровый, он вряд ли бы пошел оправдываться на суде начальства.

Та сходка, где на него подана была жалоба от «однокурсников», от партии "националистов", — до сих пор гудит в его голове, как только он зажмурит глаза.