Виктор Павлыч хмуро, но добродушно улыбнулся и опять-таки промолчал. Луке Ивановичу не трудно было тотчас же сообразить, что m-me Патера гораздо ближе с ним, чем с своими военными посетителями, что она с ним даже совсем не церемонится.

— Надеюсь, — продолжала она, — что теперь никого уж не будет сегодня, и у меня есть час свободного времени.

— А потом? — спросил Лука Иванович.

— Потом я еду кататься.

— Так не прикажете ли сейчас же удалиться?

— Зачем это? Мы с вами двух слов еще не сказали, я никакого особенного туалета делать не буду. Виктор Павлыч!

Глубокие глаза малоросса уставились на нее.

— А ваша академия?

— Ничего, стоит, — ответил он грудным, тоже хмурым тенором.

— Знаю, что стоит на Васильевском острову. А кто мне обещал третьего дня сидеть в мастерской с десяти до четырех?

— Вероятно, я обещал.

— А здесь — разве мастерская? Вы ни на что не похожи с вашей ленью! Ей-богу, это постыдно!.. Я не хочу быть вашей сообщницей, — слышите! — не хочу иметь на совести то, что вы, сидя у меня, теряете драгоценное время.

— Слушаю.

— И не двигаетесь с места!

— Позвольте хоть папироску выкурить.

— И папироски не позволяю! Отправляйтесь, отправляйтесь и знайте, что по утрам вас принимать не будут!

— А когда же вечером? — нерешительно и даже застенчиво выговорил скульптор.

— Когда застанете меня.

Гость на этот раз повиновался, встал, не разгибая понурой головы, и медленно, как провинившийся школьник, подошел к m-me Патера.

— Сердитесь на меня сколько вам угодно, — утешала его она ласковой улыбкой и подала руку.

Он ее только пожал, но поцеловать, как другие посетители, не решился. Также медленно выходил он из салона. На пороге обернулся, поклонился Луке Ивановичу и сказал чуть слышно:

— Прощайте!..

Его провожал громкий и раскатистый смех хозяйки.

— Уф! — звучно вздохнула она и жестом руки пригласила Луку Ивановича сесть поближе.

Он сел и ждал, что она скажет.

— Насилу-то! — выговорила она также выразительно.

— Очень уж диктаторски поступили, — заметил Лука Иванович.

— Он — еще мальчик.

— Ну, не очень-то.

— Пускай учится.

— А те уж учены… как князь?

— С тех ничего больше и не спросится!.. Но забудемте всех их: что нам до них за дело, m-r Присыпкин!.. Я все вас зову так, по-светски; но мне это не нравится: вас ведь зовут по-русски — Лука Иваныч?

— Совершенно верно, — ответил он, чувствуя, что какое-то приятное щекотание начинает обволакивать все его существо.

— И вы меня не зовите m-me Патера.

— А как же прикажете?

— Юлия Федоровна.

— Так, разумеется, будет приятнее.

— Какая досада, что так мало остается у нас времени!

— На Невском уже ждут всадники? — смело подшутил Лука Иванович.

— Вон вы какой, — не лучше Елены. Не мне одной, и вам нельзя у нас по целым дням засиживаться; ведь вы — трудовой человек.

Она так выговорила последнюю фразу, точно хотела сказать: "вы думали, я не умею выражаться по-вашему — и ошиблись".

— Я уже вам сказал, Юлия Федоровна, что попросил расчета или, вот как рабочие говорят на фабриках: зашабашил.

— Вы совсем прекращаете всякую работу, не будете больше писать?

— Буду, когда мне захочется, но из литературных поденщиков хочу выйти!

Игривая улыбка внезапно сошла с ярких губ Юлии Федоровны.

— Растолкуйте мне, пожалуйста, я не совсем понимаю… у вас это вырвалось с такой горечью…

— Извините, я не хотел вам изливаться, а так вышло. Дело, впрочем, самое немудрое: мне вот уже чуть не под сорок лет, больше десяти лет я печатаюсь, имею право желать какой-нибудь прочности, какой-нибудь гарантии своему труду, готов всегда сделать что-нибудь порядочное, если не крупное и не талантливое — а дошел до того, что мне моя поденщина стала… омерзительна!..

Все это Лука Иванович выговорил довольно стремительно, но как будто против своей воли, точно кто толкал из него слова. В лице он старался удержать свое обыденное выражение юмора, а тон выходил горячий и действительно с оттенком душевной горечи.

— За что же вы возьметесь? — спросила точно испуганно Юлия Федоровна.

— Все равно; в рассыльные пойду, если не повезет на чем-нибудь другом!

— Лука Иванович, — выговорила с падением голоса Юлия Федоровна, — я просто точно с неба свалилась… так это неожиданно.

— Что же-с? — резко спросил он, подняв на нее глаза.

— А вот то, что я от вас слышу. Я до сих пор думала, что быть писателем — самое высокое призвание… Елена беспрестанно мне повторяет, что нет ничего выше. Она, например, совершенно довольна. Правда, она и вообще восторженная, легко обманывается; но все-таки… Выходит, что писатель, после такой долгой карьеры, тяготится… своей, как вы говорите, поденщиной.

— Извините еще раз, это — мои личные делишки…

— Вот это уж и нехорошо: вы точно испугались того, что были откровенны с такой пустой личностью, как я. Впрочем, я знаю, что не имею права обижаться.

Она смолкла и отвела голову от своего собеседника. Ему сделалось очень совестно.

— Вовсе нет, Юлия Федоровна! — вскричал он. — Вовсе нет! Ничего подобного мне и в голову не приходило; но к чему такие излияния, скажите на милость? Вы чужды всему этому; а я — не проситель, не капитан Копейкин, и генеральского места вы мне дать не можете!..

— Если хотелось излиться, значит — нужно было. Не нервы же мои вы будете щадить!.. А вот видите, это меня поразило, даже как-то обновило; вы мне расскажите, не теперь, а позднее, когда перестанете деликатничать, чрез какие испытания вы прошли? Я, право, не от скуки это говорю. Уж я вам сказала, что мне такого человека, как вы, нужно…

— Для души спасенья? — перебил Лука Иванович.

— Ну да, для души спасенья… Мне даже ваш возглас очень понравился… насчет поденщины. Это — не то, чтобы вы были вялый, кислый, совсем разбитый человек, знаете, какие вон в старых повестях. Нет, вам просто противно сделалось, вы возмущены, вы, может, и в посыльные способны пойти. Я это понимаю, это мне нравится. Когда работаешь десять лет и ничего не добьешься, кроме зависимости… тратишь свой талант на то, чтобы кусочек хлеба иметь, лучше же на это одни руки употреблять или просто сидеть где-нибудь в конторе от десяти до трех.

Щеки ее разгорелись, яркими точками блистали глаза, даже грудь заметно взволновалась; Лука Иванович не мог не взглянуть на нее, так ее голос показался ему тепел, а ее лицо заставило его с нескрываемым волнением податься немного вперед.

— Ваша кузина права, — выговорил он почти радостно, — у вас прекрасная натура!

— Это оттого-то, что я поняла самую простую вещь?.. Нет, уж вы меня, пожалуйста, не балуйте: я ведь вас собираюсь в свои наставники взять.

— Как князь Оглы?

— Полноте, — тихо и искренно остановила она, — я с вами ведь не играю и не дурачусь, — для этого с меня довольно и маскарадов. Идите в мои наставники… в духовные наставники…

— Увольте, Юлия Федоровна.

— Проповедей не нужно, никаких уроков — также. Выйдет что-нибудь — хорошо, не выйдет — не ваша вина!.. Но, разумеется, все это в минуты отдыха, когда вы совсем устроитесь… по-новому.

— Пожалуй, слишком долго придется вам ждать.

— Подожду!

Она протянула руку Луке Ивановичу веселым, дружеским жестом. Он пожал ее довольно крепко.

— Да, — почти вскричал он, — никаких уговоров не будемте делать!

Ему еще что-то хотелось сказать; но он боялся самого себя или воздуха этого салона.

— Куда же вы?

— Да вы посмотрите на часы: ведь пора вам и на Невский…

— Ах, да, на Невский!.. Ну, так до свидания! — согласилась она тотчас же и встала вместе с ним. — Вы зайдете к Елене?

— Зайду.

— Скажите ей, что все ее капельки яда — бесцельны. Я и без нее нашла себе наставника.

Они еще раз вместе рассмеялись.

Из столовой Лука Иванович попал в коридор и, по указанию горничной, постучался к Елене Ильинишне. Он застал ее за ломберным столом, служившим ей вместо письменного, около зеленой занавески, за которой помещалась, вероятно, ее постель.