Я глубоко вдыхаю, нужно сохранить спокойствие, хотя бы попытаться понять.

— Какой еще двор, Грета? О чем ты говоришь?

Ненависть, нескрываемый гнев звучат в ее словах.

— Он провозгласил себя царем. Иоанном, царем Мюнстера, царем избранного народа.

Удушье не дает мне заговорить, а она продолжает напирать:

— Все затеял Дусеншнуэр, ювелир, этот мерзкий хромой, вместе с Книппердоллингом. Чудовищное представление: они пресмыкались перед ним, умоляли его, чтобы он принял корону. Они объявили: Бог говорил с ними во сне о том, что он должен принять корону Бога Отца и вести нас в Землю обетованную. А этот грязный паяц отказывался, утверждая, что недостоин…

Кузнец разъярен: он хочет защитить свою жену, он обнимает ее за плечи.

— Мерзкая свинья. Трехгрошовый альфонс.

Я бормочу:

— Никто его не остановил… Где были мои люди… Генрих Гресбек?

— Не стоит винить их, капитан, их больше нет здесь. Они сопровождают миссионеров, которые отправились на поиски подкрепления. Царь окружил себя вооруженными людьми, каждого, кто осмелится сказать против него хоть слово, уводят — и они исчезают неизвестно где, в какой-то подземной тюрьме, возможно… чтобы потом очутиться на дне канала.

Я должен спросить ее, должен понять:

— Бернард Ротманн?

Предшествующая ответу пауза, возможно, даже хуже того, что меня ожидает.

— Он был назначен придворным теологом. Книппердоллинг, Киббенброк и Крехтинг получили графские титулы. Царь говорит, что вскоре поведет свой избранный народ через Красное море вражеских войск завоевывать всю Германию. Он уже раздал принципаты вернейшим своим сторонникам.

Гнев и страх становятся невыносимым грузом, тянущим меня к земле. Я обессилен и истощен, но меня ожидает новый сюрприз — я читаю это в непоколебимом, как сталь, лице, сохранившем свою возвышенную, несмотря на множество перенесенных невзгод, красоту.

— Ротманн заявил, что надо следовать обычаям патриархов Писания. Плодиться и размножаться, а еще он сказал, что каждый мужчина может взять себе столько жен, сколько сумеет удовлетворить, для увеличения числа избранных. У короля — пятнадцать жен, все почти девчонки. У Ротманна — десять, так же как и у остальных. Если бы мой муж не вернулся через месяц, и меня ожидала подобная участь.

Руки Адриансона побелели от напряжения — как бы им, независимо от него самого, хотелось разнести каминную полку.

— О да, мы кричали во весь голос, говорили, что это несправедливо. Маргарет фон Оснабрюк даже высказала, что раз уж Господу столь угодно деторождение, тогда пусть и женщины берут себе по нескольку мужей.

Долгий вдох помогает ей справиться с переживаниями.

— Она плюнула в лицо проповедникам и наплевала на тех, кто пришел забирать ее. Она понимала, что ее ожидает, но не стала молчать. Когда ее уводили, она кричала во весь голос, что женщины Мюнстера боролись бок о бок со своими мужьями совсем не за то, чтобы стать наложницами.

Еще одна пауза, чтобы сдержать слезы ярости. В этих словах необыкновенное достоинство, достоинство того, кто сопереживает отчаянному поступку своего брата или сестры.

— Она умерла, убив их своими словами. Ее примеру последовали многие другие, которые предпочли умереть, оскорбив тиранов, чем принять их законы. Элизабет Хельшер, посмевшая оставить собственного мужа. Катарина Коэнкенбекер, жившая с двумя мужчинами. Барбара Бутендик, обвиненная мужем в том, что осмелилась противоречить ему. Ее не казнили, нет. Она была беременна, и лишь это спасло ее.

Тишина. Только потрескивание в очаге. Глубокое дыхание малыша Ганса в постельке. Шум дождя, барабанящего по крыше.

— Никто не восставал против него?

Она кивает головой:

— Кузнец Молленхеке. Вместе с еще двумя сотнями мужчин. Им удалось запереть царя и его свиту в ратуше, но потом… Что они могли сделать? Открыть ворота епископу? Это означало бы обречь город на смерть. Они не этого хотели. Но потом кто-то освободил царя, и через два часа их головы покатились по площади.

Петер Адриансон хватает старый меч, которым он сражался в феврале на баррикадах. Лицо избороздили морщины — он страшно устал.

— Позвольте мне убить его, капитан.

Я поднимаюсь на ноги. Сделать то, что еще можно.

— Нет. Твоей жене и сыну совершенно ни к чему, чтобы ты стал мучеником.

— Он должен заплатить за все.

Оборачиваюсь к Грете:

— Собирай вещи. Вы уезжаете сегодня ночью.

Адриансон тупо сжимает эфес, не видя ничего вокруг.

— Он нас жестоко обманул, нельзя, чтобы это сошло ему с рук.

— Увози своих подальше отсюда. Это мой последний приказ, Петер.

Ему хочется плакать, он смотрит вокруг: дом, вещи… Я…

— Капитан…

Грета готова, сын на руках уже завернут в одеяло. Хотелось бы мне, чтобы и у Адриансона в этот момент была ее сила воли.

— Идем. — Я волоку его за руку, мы выходим под ливень, идем по улице. Пробираемся вдоль стены — путь, который кажется бесконечно долгим.

Вдруг жена Адриансона шарахается в сторону.

Рука инстинктивно ложится на меч. Два низких силуэта в капюшонах. Один держит фонарь. Они приближаются к нам мелкими шагами по грязи.

Свет поднимается до уровня наших лиц. Я смутно различаю юные глаза, гладкие щеки. Не больше десяти лет.

Мороз по коже.

Девочка указывает пальчиком на сверток, который Грета крепко прижимает к груди. Крошечным белым пальчиком.

Ужас в глазах женщины. Она поднимает уголок одеяла и показывает Ганса, окоченевшего от мороза.

Вторая не отрывает взгляда от моего лица.

Голубые глаза. Белокурые пряди, вымокшие от дождя.

Надменное равнодушие слепого правосудия.

Невероятный ужас.

Инстинктивное желание раздавить ее. Убить.

Сердце стучит, как барабан.

Они проходят мимо.

У Людгеритора.

Наши повозки уже разгрузили, лошади отдыхают под навесом.

— Стой! Кто идет?

— Капитан Герт из Колодца.

Они подходят поближе, чтобы опознать меня. Хансель стал похожим на призрак от голода.

— Запрягайте лошадей в одну повозку.

Неуверенно:

— Капитан, мне жаль, никто не может покинуть город.

Указываю на сверток, который Грета прижимает к груди.

— У малыша холера. Хочешь, чтобы вспыхнула эпидемия?

Перепуганный, он бежит звать напарников. Лошадей запрягают.

— Открывай ворота, живей!

Заталкиваю Адриансона в повозку, всовываю вожжи ему в руки:

— Беги как можно дальше.

Его слезы смешиваются со струями дождя, стекающего с капюшона.

— Капитан, я не брошу тебя здесь…

Крепко затягиваю воротник его плаща:

— Никогда не отрекайся от того, за что боролся, Петер. Поражение не означает, что дело было несправедливым. Всегда помни об этом. А теперь поезжай.

С силой наподдаю лошади по крупу.

Я больше не чувствую дождя. Пар изо рта висит передо мной, когда я иду по улице, ведущей к соборной площади. Никого. Словно все вымерли: лишь кладбищенская тишина вокруг.

Помост по-прежнему возвышается у церкви, но теперь он увенчан балдахином над троном. Над ним четкими буквами высечено название места, куда решили навечно эмигрировать разумы этих людей: ГОРА СИОН.

Я шагаю дальше, пока не дохожу до света и шума пиршества — сверху, из окон дома, прежде принадлежавшего господину Мельхиору фон Бурену.

Я прибыл ко двору Царя-Шута.

У него на голове корона.

На нем бархатная мантия.

В руках у него скипетр. Сфера, увенчанная короной и двумя мечами, свисает у него с шеи. На каждом пальце — по кольцу, борода уложена волосок к волоску, щеки неестественно нарумянены, как у прихорошенного трупа.

Он сидит в самом центре за столом в форме лошадиной подковы, заваленным множеством обглоданных костей, заставленным сосудами с гусиным жиром, кружками и бокалами с остатками вина и пива. В самом центре зала застыла наглая ухмылка свиньи на вертеле. Справа от царя — царица Дивара, одетая во все белое, еще прекраснее, чем в моих воспоминаниях, ее роскошные волосы удерживает венок из колосьев. Справа от короля коротышка с курносым носом — несомненно, знаменитый Дусеншнуэр. Жены сидят рядом с придворными, подавая вино своим господам и хозяевам.