Письмо, отправленное в Рим из саксонского города Виттенберга, адресованное Джампьетро Караффе, члену теологического совета Его Святейшества Льва X, датированное 10 октября 1518 года.
Сиятельнейший и достопочтеннейший господин.
Мне, как преданному слуге Вашей Милости, безгранично льстит великодушие, с которым Вы изволили поставить мне эту задачу, так как служить Вам — уже громадная привилегия. Официальное обвинение в ереси, выдвинутое против священника Мартина Лютера, чему определенно способствовала проповедь о его отлучении, должно побудить курфюрста Фридриха окончательно определить свою позицию в отношении данного монаха, как и предсказывали Ваша Светлость. Факты, которые я собираюсь изложить Вам, возможно, уже являются первой реакцией курфюрста на непредвиденно быстрое развитие событий: фактически он готовится укрепить ряды теологов в собственном университете.
25 августа в Виттенберг прибыл профессор греческого языка Филипп Меланхтон, из престижного Тюбингенского университета. Не думаю, что в любом другом университете империи был когда-нибудь профессор моложе: ему всего двадцать один, а благодаря тщедушному виду и худобе он кажется еще моложе. Хотя, пока он ехал в город, молва опережала его, но от докторов Виттенберга на первых порах он не встретил теплого приема. Их отношение к нему, и в частности настроение Лютера, вскоре изменилось, когда этот феномен классической науки прочитал свою первую лекцию, где подчеркнул необходимость тщательного изучения Писания в подлиннике. С тех пор с Мартином Лютером у него установились самые тесные отношения, в которых царит подлинно сердечное согласие. Оба профессора, без сомнения, стали мощнейшим оружием в руках курфюрста Саксонского. Они прекрасно дополняют друг друга и представляют реальную угрозу для Рима. Лютер пылок и энергичен, однако груб и вспыльчив. Меланхтон необыкновенно просвещен и утончен, но слишком молод и деликатен — он больше годен для теоретических дебатов, чем для реальных сражений. Первым зловещим плодом этого союза, без сомнения, станет Библия на немецком языке, над которой они, как говорят, работают сообща и для которой познания Меланхтона нужны как манна небесная.
Ваша Светлость высоко ценит подробную информацию о столь важных вещах, и я продолжу внимательнейшим образом следить за двумя этими докторами и докладывать обо всем, скромно надеясь принести пользу Вашей Милости.
Смиренно целую руки Вашей Милости.
Из Виттенберга, 10 октября 1518 года.
Q
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Чеканщик
Франкенхаузен (1525 год)
ГЛАВА 1
Франкенхаузен, Тюрингия, 15 мая 1525 года.
После полудня
Все — почти вслепую…
Сделать то, что я должен.
Крики в ушах заглушены пушками… Люди, толкающие меня со всех сторон… Пыль, кровь и пот забивают горло, кашель раздирает грудь.
Во взглядах бегущих — ужас. Перевязанные головы, раздробленные конечности… Я постоянно оглядываюсь: Элиас позади меня. Этот великан прокладывает себе дорогу в толпе. На плече он несет Магистра Томаса. Тот неподвижен.
Где же вездесущий Бог? Его паству пустили под нож мясника.
Сделать то, что я должен. Сумки оттягивают плечо. Не останавливаться. Дага больно бьет по боку.
Элиас по-прежнему сзади.
Размытые силуэты движутся навстречу. Лица наполовину скрыты бинтами, тела изуродованы. Вот женщина. Она узнает нас. Нельзя, чтобы Магистра обнаружили. Хватаю ее: ни слова. Она кричит мне через плечо: «Солдаты! Солдаты!»
Отбрасываю ее… вперед… только бы оказаться в безопасности… В переулок справа. Бегом, Элиас сзади, с опущенной головой. Сделать то, что я должен, — к дверям. Первая, вторая закрыты. Третья — открывается. Мы в доме.
Плотно закрываем за собой дверь. Шум стихает. Свет едва струится из единственного окна. В углу, в глубине комнаты, на соломенном стуле, наполовину сломанном, сидит старуха. Из мебели — лишь несколько убогих вещей: грубая скамейка, стол — головешки, напоминающие о погасшем огне в почерневшем от сажи камине.
Иду к ней:
— Сестра, у нас раненый. Ему нужна постель и вода, ради бога…
Элиас стоит в дверях, загораживая весь проем. По-прежнему с Магистром на плечах…
— Всего на несколько часов, сестра!
Ее водянистые глаза ничего не видят. Голова раскачивается из стороны в сторону. Голос Элиаса:
— Что она сказала?
Подхожу к ней поближе. В ревущем грохоте снаружи едва слышно заунывное пение. Я не разбираю ни слова. Старуха едва ли понимает, что мы здесь.
Не терять времени. Лестница ведет наверх, кивок Элиасу, и мы спешим туда. Наконец-то постель, куда мы укладываем Магистра Томаса. Элиас вытирает пот со лба.
Он смотрит на меня:
— Надо разыскать Якоба и Матиаса.
Я кладу руку на дагу и уже собираюсь уйти.
— Нет, пойду я, ты остаешься с Магистром.
У меня нет времени ответить — он уже спускается по лестнице. Магистр Томас, неподвижный, бессмысленно смотрит в потолок. Отсутствующий взгляд, едва заметное дрожание ресниц, кажется, будто он не дышит.
Выглядываю наружу: всего лишь быстрый взгляд из окна на соседние дома. Окно выходит на улицу: слишком высоко, чтобы прыгать. Мы на втором этаже. Еще должен быть чердак. Осматриваю потолок и с трудом обнаруживаю щели люка. На полу лежит лестница. Она изъедена древоточцами, но все же выдержит. Взбираюсь, карабкаюсь на четвереньках. Крыша на чердаке очень низкая, пол покрыт соломой. Балки скрипят при каждом движении. Окна нет, свет пробивается только сверху между досками.
Еще доски, солома. Приходится почти лечь. Выход на крышу — крутой спуск. Магистру Томасу его не одолеть.
Возвращаюсь к нему. Губы у него сухие, лоб горит. Ищу воду. На нижнем этаже, на столе грецкие орехи и кувшин. Заунывное пение старухи продолжается. Когда я подношу воду к губам Магистра Томаса, замечаю сумки: лучше их спрятать.
Сажусь на табуретку. Ноги не держат. Сжимаю голову руками, слышу снаружи: гудение сменяется оглушительными шумом из криков, грохота копыт и звона железа. Эти ублюдки, наемники курфюрста, входят в город. Бегом к окну! Справа, на главной улице, всадники с копьями наперевес прочесывают окрестности. Они в ярости и крушат всё вокруг.
С противоположной стороны в переулке появляется Элиас. Он замечает лошадей, останавливается. Пешие наемники возникают у него за спиной. Выхода нет. Он оглядывается по сторонам: где же вездесущий Господь?
Они движутся к нему. Пики направлены на него.
Он поднимает глаза. Видит меня.
Что ему делать? Меч вытащен из ножен, он с криком обрушивается на пехотинцев. Одному он вспарывает живот, второго валит на землю ударом плашмя. На него наваливаются сразу трое. Не чувствуя ударов, он хватает рукоять двумя руками, как косу, и продолжает рубить.
Они рассыпаются в стороны.
Сзади него медленный тяжелый галоп — всадник нападает с тыла. Его удар опрокидывает Элиаса. Ему конец.
Но нет, он поднимается — на лице яростная кровавая маска. Меч по-прежнему у него в руках. Никто не осмеливается к нему приблизиться. Я чувствую, как он задыхается. Рывок узды, лошадь разворачивается. Поднимается топор.
Снова галоп. Элиас расставил ноги, словно врос в землю. Руки и голова подняты к небу — меч он бросил.
Последний удар: «Omnia sunt communia,[2] сукины дети!»
Голова летит в пыль.
* * *
Они грабят дома. Двери вышибают пинками и ударами топоров. Скоро они доберутся до нас. Нельзя терять времени. Я нагибаюсь к нему:
— Магистр, послушайте, надо уходить, они уже рядом… Ради бога, Магистр… — Я трясу его за плечи. В ответ — шепот. Двигаться он не может. Мы в ловушке, в ловушке.
