Мы с Урсулой моментально сообразили, что это именно тот человек, который нам нужен, чтобы поставить город с ног на голову. Это случилось спонтанно, нам даже не нужно было ничего обсуждать. Во время одного ужина мы талантливо сымпровизировали сцену богоявления: она у него на глазах довела себя до состояния экстаза, а я в это время вещал ему, как богатые и власть имущие будут однажды сметены гневом Господним. В последующие недели мы постепенно, шаг за шагом, диктовали ему свои видения, из которых он не упускал ни единого слова. Когда все было готово, я нашел способ отослать в типографию все, что он написал: два трактата с пророчествами Урсулы и моими собственными. Потом он взялся проповедовать перед толпой на главной площади. Одни плевали ему в лицо, другие хотели поколотить его, но третьи все же решили брать штурмом ломбарды, чтобы раздавать все бедным. Когда книготорговцы распространили его рукописи, Буцер предпринял попытку засадить его в тюрьму. Это были сумасшедшие, лихорадочные дни. Год пожаров, горевших в крови, которая бурлила у меня в венах, а нервы были натянуты до предела.

Так оно и было… В начале тридцатого года, если не ошибаюсь, Гофман повторно крестился или обратился в баптизм и проповедовал в последний раз, провозглашая неизбежность установления Царства Христова в самом ближайшем времени, разоблачая приверженность к земным богатствам и требуя, чтобы анабаптистам разрешили использовать одну из городских церквей. Эта капля окончательно переполнила чашу. Буцер оказал на магистрат сильнейшее давление, чтобы заставить его изгнать проповедника из города. На Пасху тот получил предписание покинуть Страсбург. В случае неповиновения его грозили выбросить из города вместе с его рваными подштанниками.

И для меня самого положение стало достаточно напряженным. Целлариус больше не мог защищать меня от гнева Буцера и Капитона: он был со мной вполне откровенен, прекрасно понимая, что мы потеряем друг друга вновь, на этот раз навсегда. Это судьба, которую я сам себе выбрал, и старина Мартин ничего не мог с этим поделать. Я вновь обнял его, прощаясь с ним, как и много лет назад в Виттенберге, когда отправлялся на поиски Учителя и новой судьбы. Старый друг, кто знает, куда забросила тебя судьба: возможно, ты по-прежнему в Страсбурге или в каком-то новом университете обсуждаешь новую теологическую доктрину.

Я пожимаю плечами, чтобы отбросить грустные мысли. Элои весь внимание — он хочет услышать конец повествования.

— Я решил уйти с Гофманом. В Эмден, в Восточную Фризию. Южная Германия была для нас потеряна, отрезанный ломоть, разоренная страна, которую я с радостью оставлял волкам и Лютеру. Громадное количество людей были высланы из Нижних Земель за свое вероисповедание — новый народ, значительно менее привязанный к рясе Лютера, чем жители Страсбурга. Настоящая бродильная закваска, место, где могли начаться события. Я оседлал верного конька: мой швабский Илия предрекал неминуемое пришествие Христа и проповедовал против богатых. Он стал моим проводником, которым, правда, было трудновато управлять, но он был достаточно воодушевлен, чтобы обеспечить успех.

— А как насчет Урсулы?

Минутное молчание заставило его пожалеть о вопросе, но уже слишком поздно. Я по-прежнему улыбался, вспоминая эту женщину.

— Времена года постоянно меняются, чтобы пришел новый год.

Страсбург, 16 апреля 1530 года

Я взрываюсь внутри нее, не в силах сдержать стон, смешивающийся с ее стоном. Мое тело сотрясается от удовольствия, заставляющего его извиваться, как сухую ветку в огне. Она опускается на меня, влажная от пота. Меня обволакивает облако ее черных волос, запахи телесных жидкостей изо рта, с ее рук, с ее грудей — на моей груди. Она вытягивается рядом со мной, белая и соблазнительная, расслабляясь. Я вслушиваюсь в ее дыхание. Она берет мою руку — жест, который я научился предугадывать, и кладет ее себе между ног, чтобы я нежно поработал там: воздействие на этот орган все еще приятно ей. Урсула — это нечто, я никогда не встречал и не ощущал такого прежде: Меланхолия, выгравированная в душе и во плоти.

— Ты решил уйти с ним.

— В Эмден, на север. Гофман говорит, что там собираются беженцы из Голландии. Там произойдут грандиозные события.

— Те, за которые стоит умереть?

— Нет, те, ради которых стоит жить.

Ее указательный палец очерчивает мой изуродованный профиль, рыжую бороду, скользит по груди, останавливается на шраме и спускается на живот.

— Ты выживешь.

Я смотрю на нее.

— Ты не такой, как Гофман: ты ничего не ждешь. У тебя в глазах — поражение, безнадежность, но не безропотная покорность перед своей участью. Ты не поклоняешься рассудку. Это смерть. Ты уже однажды выбрал жизнь.

Я молча киваю в надежде, что она вновь удивит меня.

Она улыбается:

— Каждое создание во Вселенной следует своему циклу предназначения. Твое предназначение — жить.

— Этого я и тебе желаю.

— Но ты прекрасно понимаешь, что я все равно не пойду с тобой.

Не знаю, это грусть или какие-то другие чувства, но слов у меня нет.

Она тихо вздыхает:

— Меланхолия. Вот как мой муж звал меня. Он был врачом, культурнейшим человеком, он тоже любил жизнь, но не так, как ты. Он любил ее секреты, он хотел познать тайны природы, камней, звезд. Поэтому его и сожгли. Возможно, верная жена должна была последовать за ним. Но я сбежала: я выбрала жизнь. — Она гладит мое лицо. — И ты тоже. Ты будешь следовать своей звезде.

Антверпен, 10 мая 1538 года

С огородом покончено. Все меня поздравляют. Никто не задает никаких вопросов, кто я такой на самом деле и чем занимался прежде, чем начал строить этот забор… Я просто один из них, равный среди равных.

Магда, дочь Катлин, по-прежнему носит мне подарки; Бальтазар справляется о моем самочувствии по крайней мере дважды в день, словно у выздоравливающего после тяжелой болезни.

— Я все еще жив, — отвечаю я, чтобы рассмешить его. Он хороший парень, старый анабаптист: кажется, его работа — находить покупателей на производимые здесь товары, и он с ней прекрасно справляется.

Я тоже не задаю ему никаких вопросов. Я учусь, день за днем стараясь постичь тайну этих людей.

Я спросил у Катлин об отце ее дочери. Она сказала, что он уплыл два года назад и с тех пор от него не было никаких известий. Потерпел кораблекрушение, высажен на необитаемом острове или жив и здоров во дворце из золота и бриллиантов в каком-нибудь индийском царстве. Судьба, к которой я стремился перед тем, как попал к этим мужчинам и женщинам.

Элои вежливо торопит меня — он хочет услышать продолжение истории. Ясное дело, он хочет узнать о Мюнстере. В Городе Безумия происходили самые фантастические вещи — одно его название до сих пор вызывает дрожь, а в свое время оно было подобно землетрясению. Он уже выспросил у Бальтазара все, что мог, по этому поводу, но именно я прошел этот путь до конца: Капитан Герт из Колодца был героем, лейтенантом великого Матиса, лучшим в осуществлении репрессий, в набегах на лагерь епископа, в распространении листовок и посланий баптистов: Бальтазар, должно быть, рассказал ему и об этом.

Да, Геррит Букбиндер был из тех, кому приходилось делать все.

Потом, однажды, не сказав ни слова, он ушел, уставший и пресыщенный до рвоты, увидев всю глубину пропасти ужасов, которая открылась под Новым Иерусалимом.

Герт вновь видит перед собой детей-судей, их поднятые указательные пальцы. Он вспоминает умерших от голода, тащившихся, как белые тени по снегу. Он вновь ощущает судорожные спазмы голода и облегчение от последнего броска — за стены, к несправедливости мира, но подальше от вышедшего за всяческие рамки кровавого бреда.

И все же там, снаружи, он нашел не Элои Пруйстинка, ожидающего его с распростертыми объятиями, а лишь новое насилие и очередные фантомы смерти и славы. Герт опустился вконец, вновь завербовавшись на Последнюю Битву с выжженным огнем клеймом избранного на руке. И снова Герт видел то же изношенное знамя, что развевалось над отрядом Батенбурга Ужасного, и не сумел остановиться. Герт влюбился в эту кровь и все продолжал, продолжал.