Мюнстер, 8 февраля 1534 года

Редекер сосредоточенно вертит в руках монету. Какое-то мгновение он смотрит на стену, а потом, прищурив глаза, добывает уже пятое пиво, смешанное со шнапсом.

— Эта — последняя, — немедленно заверяет он, когда мы возвращаемся за наш стол.

На двух аренах, устроенных между столами в таверне «Меркурий», давится толпа. Этим вечером здесь проходит карнавальный турнир. С одной стороны танцуют под лютню — вышедший из круга последним выигрывает бочонок пива. С другой — разыгрывается пинта пива со шнапсом: она достается тому, кто бросит монету как можно ближе к стене, не коснувшись ее. Редекер — абсолютный чемпион.

Книппердоллинг имеет у хозяина кредит и использует его в полной мере. Четыре пустые кружки уже выстроились перед его пористым носом. Он довольно неуверенно поднимается со стула, пытаясь привлечь внимание зала, и принимается импровизировать под музыку лютни, сочиняя песню о событиях, о которых все только и говорят:

За два стола от нашего моментально улавливают ритм куплетов главы гильдии и продолжают описание бегства послушниц из Убервассера. Не успевает он закончить, как кто-то уже принимает вызов и тоже восхваляет подвиг Ротманна под стенами монастыря. Договорились так: начавший песню, в данном случае наш Книппердоллинг, платит за пиво тому, кто ее закончит. Очень интересное состязание — кто сможет настолько поразить присутствующих в таверне, что никто уже не сможет ответить ему очередным куплетом.

— Предел всему настал, когда он напомнил монашкам по поводу их обязанностей воспроизводительниц. Не знаю, как ему удалось сохранить серьезный вид, — вспоминает Киббенброк, качая головой.

— Ну, так ведь он был прав, разве нет? — вмешивается кто-то еще. — Что тут смешного? Даже в Библии говорится, что мы должны плодиться и размножаться.

— Да, верно, а меня особенно насмешило, как аббатиса высунулась в окно, призывая сестер вновь возлюбить их единственного мужа!

— Эта старая сука фон Мерфельд! Шлюха и шпионка епископа! Так и сохнет по всем смазливым послушницам!

Приносят новую партию пива — пожертвование Редекера от плодов его грабежа в Вольбеке. Бандит-коротышка танцует на столе под звуки осанны, исполняемой в его честь. Он пьян. Спустив брюки, он вихляет бедрами, громогласно повторяя предложение, сделанное монахиням соратниками Ротманна всего несколько часов назад:

— Сжальтесь, сестры, утешьте этих грешников!

Старик с парой пышных усов обнимает нас с Книппердоллингом сзади.

— Следующую забаву предлагаю я, ребята, — радостно объявляет он. — С тех пор как я понял, для чего мой стручок, мы с друзьями ходим на карнавал под окна монастырей делать монашкам сомнительные предложения, но, Бог мой, мне никогда не приходилось видеть, чтобы они так ломились наружу, потеряв голову. Честь вам и хвала, да, вы, похоже, далеко пойдете!

Поднимаем кружки, обмывая комплимент. На столе остается только одна — Яна Лейденского. Как ни странно, он пока не сказал ни слова. Он сидит на своем месте с совершенно безразличным видом. Насколько я его знаю, он злится из-за того, что не пошел с нами устраивать цирк под стенами Убервассера. Он попытался поставить аналогичный эксперимент со шлюхами из городского борделя, предложив им бесплатно обслуживать каждого, кто был крещен Ротманном, но в ответ добился лишь оскорблений.

Он поднимает взгляд и замечает, что я смотрю на него. Тогда он принимается чесать плечо со скучающим видом — ему хочется казаться самым важным, но не получается. Воспользовавшись установившейся на миг тишиной, он вставляет свое слово:

— Эй, народ, это просто, смотрите: кто я, а? Кто я? — Он чешется все сильнее и сильнее, используя для этого половник. Книппердоллинг, оцепенев, замирает. Кое-кто отводит взгляд, избегая ответа на вопрос. Я чувствую, что пора прийти на помощь:

— Ты Иов, страдающий от чесотки, Ян, это ясно. — Продолжаю, повернувшись к остальным: — Как вы умудрились этого не понять? Он сыграл великолепно, разве нет?

Все хором:

— Правда, правда, браво, Ян!

Актер корчит рожу:

— Да ладно, это было просто. А теперь внимание! — Он по-кошачьи мягко соскальзывает со своего места под стол, с силой шипя сквозь зубы: — Кто я? Кто я?

Книппердоллинг поднимается, стараясь не шуметь и бормоча, что ему надо пописать.

Голос снизу настаивает:

— Не уходи, невежа! Я протяну тебе руку помощи: «Когда изнемогла во мне душа моя, я вспомнил о Господе, и молитва моя дошла до Тебя, до храма святого Твоего».

— Кто в харчевне по памяти цитирует книгу Иова? — Недоумевающий и довольно ироничный голос принадлежит Ротманну, только что подошедшему к нашему столу. Не успевает пророк появиться из чрева кита, как раздается восторженный рев, приветствующий покорителя Убервассера. Неделю назад он убедил всех женщин Мюнстера отказаться от своих драгоценностей и передать их в фонд для бедных, теперь же убедил множество монашек броситься в объятия обновленной веры.

— Когда-то, чтобы доставить удовольствие женщинам, нам были нужны деньги, — замечает ткач, — сейчас надо только заинтересовать их Писанием. Что ты делаешь с нашими дамами, Бернард?

— Я и не заикаюсь по поводу ваших дам. А послушницам Убервассера надо было только сказать, что, если они сейчас же не выйдут, Господь обрушит на них колокольню. — Взрыв смеха. — И все же, сограждане, особого убеждения тут не потребовалось: жирные лавочники, их отцы, заставили их уйти от мира, в послушницы, чтобы для них не пришлось собирать приданого.

Рюмка ликера от хозяина «самому обворожительному из всех жителей Мюнстера» ставится на наш стол. Ротманн медленно потягивает спиртное. Взгляд на Бокельсона:

— Какой удрученный вид у нашего Яна! Что с тобой случилось, где ты пропадал весь вечер?

Святой сутенер вскакивает на ноги:

— Я ждал вдохновения, ты меня понимаешь? Для грандиозного спектакля сегодня вечером! Я полностью отвергаю идею первородного греха. Поэтому я сейчас сниму одежду и голый, как отец Адам, пойду по улицам, предлагая жителям города вновь открыть внутри себя честных людей. — Он тут же принимается снимать куртку, все больше и больше возбуждаясь, и вдруг обращает внимание на жирное брюхо Книппердоллинга: — Мужайся, друг Берндт, мы с тобой будем главными действующими лицами в этой великой комедии об Эдеме!

— Мать твою, Ян, но ведь уже идет снег!

Книппердоллинг встревоженно смотрит на улицу, но все же позволяет себя убедить. Ян уже расстегивает ремень:

— Раскайтесь, граждане Мюнстера, освободитесь от грехов!

Крик заставляет присутствующих подпрыгнуть. Кое-кто начинает подражать ему шутки ради, а видя, как на улице холодно, просто из чувства противоречия раздевается еще дюжина людей. Тщетно пытаясь понять, что происходит, Редекер отваливает, чтобы бросить к стене монету, и проигрывает первую из пятнадцати игр.

Ян вопит во всю глотку. Ян совершенно гол. Ян выходит из заведения. Книппердоллинг подражает ему во всем. За ними — не меньше дюжины Адамов. В дверях таверны «Меркурий» собирается толпа. Чтобы принять участие в этом действе, надо поработать локтями…

Книппердоллинг, несмотря на надежный слой жира, не выдерживает холода и несется, как полноводная река, стараясь согреться. Ян присоединяется к нему. Он оказывается во главе этой необычной процессии. Люди, выходя на улицу, осеняют себя крестными знамениями, правда, неизвестно, из набожности или чтобы отвести от себя беду. Мы, рассеявшись среди кучек обалдевших людей, в возбуждении бросаемся на землю, тщетно пытаясь сдержать смех. Ротманн возвещает о своих видениях из книги Екклесиаста, Редекер пускает изо рта пену, я поражаю мечом воображаемых демонов.