– Ведь я, милостивый государь, кто? Животное, и притом злое животное. Это благородный лев сражает жертву одним ударом, наповал, и единственно лишь ради утоления голода. Я же всегда был подобен коту, которому над мышкой еще поизмываться надо. Всегда во мне это было, сладострастие пополам с жестокостию. Но было и иное… нечто. Если б того, иного, не было, то я нисколько и не чувствовал бы себя злым животным, верно?

Странные огоньки вспыхнули при этих словах в неподвижных глазах Свидригайлова, и Порфирий Петрович мысленно поежился: э, голубчик, да тебе, пожалуй, не в каторге место, а в скорбном доме, в отделении для буйных.

– Произошло в моей жизни кое-что, не столь давно. Вам ни к чему знать. Скажу лишь, что встретил я одну необыкновенную девушку… Нет, неважно. – Аркадий Иванович тряхнул рукой, будто отгоняя какое-то видение. – Вы только не вообразите себе, будто я через это событие, как пишут литераторы, переродился к новой жизни. Нисколько! Жену свою, Марфу Петровну, я уж после того отравил… Что глазами хлопаете? Удивляетесь признанию? Да что мне скрытничать, если я на ваших глазах только что двоих укокошил?

И если ты меня вскоре вслед за ними отправишь, добавил про себя пристав, еще чуть-чуть съехав телом в нужном направлении. Оставалось переместиться совсем немного, а там лишь улучить удобное мгновение – когда болтливый убийца зажмурится или хоть взгляд отведет.

Пока, однако, глаза Свидригайлова, хоть и затуманенные воспоминанием, были всё устремлены прямо на Порфирия Петровича.

– Но к тому времени, когда я Марфе Петровне в ее любимую наливку итальянских капель подлил, у меня уж созрела моя теорийка. Под нее и кредитец взял.

– Кредитец?

– Да. Теория моя, видите ли, состоит в том, что я себя, злобное животное, перед отъездом в Новый Свет, должен в нуль вывести. Чтоб в вояж отправиться чистым, как младенец. Так сказать, новорожденным человеком.

– Что-то я перестал вас понимать, – нахмурился пристав, в самом деле запутываясь в свидригайловских аллегориях. – Как это «вывести в нуль»?

– Очень просто, посредством некоторого арифметического действия. Я, знаете ли, огромный грешник, – доверительно сообщил Аркадий Иванович, словно рассчитывал удивить собеседника этим откровением. – Не в смысле обычных человеческих пакостей, на какие всякий горазд. То есть, конечно, и блудил, и плутовал, и пьянствовал. Желал, так сказать, и жены, и осла, и вола. Все это делают, во всяком случае многие. Но душу живую убивают весьма и весьма немногие, и тут уж прощения нет. Каждая погубленная душа в некоей бухгалтерии зачитывается в большущий минус. На мне таких минусов четыре.

– Шелудякова, Чебаров, Зигель… – принялся считать Порфирий Петрович.

Но Свидригайлов рассердился, перебил:

– При чем тут Зигель? Какая душа у Зигель? Дойду еще до Дарьи Францевны, а сейчас я про иное. Об жене моей Марфе Петровне я вам уже сказывал. Ее я себе проавансировал, с последующим погашением ссуды.

– Что-с? – вновь недопонял надворный советник.

– Вы слушайте, не перебивайте! Это, стало быть, первый мой минус. Хотя нет, если по порядку, то он выходит третий. Я ведь еще прежде жены две живых души извел. Но Марфу Петровну хоть по страсти и расчету, а тех двоих ни с чего, от скуки да развращенности. Первый мой минус приключился, когда я девочку одну глухонемую до веревки довел. Сам не убивал, но лучше бы уж собственными руками, всё не так подло бы вышло. Не стану рассказом времени отнимать – долго получится… И еще лакея своего, тоже неподсудным образом, так что даже и под следствие не угодил. То есть для закона до самого последнего времени я был совершенно чист, – засмеялся Аркадий Иванович, – хоть и ходил по белому свету тремя минусами, словно тремя осиновыми колами, пронзенный… Ну вот-с. А когда я ту девушку полюбил, начались у меня видения… Я вам этого еще не сказывал, что полюбил-то? Сказывал? Это, знаете, как бывает: встретишь женщину, одну на всю жизнь… То есть, может, и не встретишь, а нафантазируешь себе. Ее, скорее всего, не существует вовсе, этой женщины – одна игра воображения. Исчезнешь ты, и ее тоже не станет. Вот кстати интересно будет проверить, исчезнет она или нет… – Он на миг умолк, о чем-то призадумавшись, да и тряхнул головой. – Ладно, passons. Не о том ведь рассказать хотел – о видениях. Так вот, когда я девушку эту полюбил или нафантазировал (сам не знаю), начались у меня видения…

Поскольку тут в рассказе снова повисла пауза, Порфирий Петрович переспросил:

– Видения-с?

И еще немножко в сторону сдвинулся, благо взгляд у помещика сделался невидящий, стеклянный.

Свидригайлов вздрогнул.

– Да. Не то чтобы страшные какие-нибудь, а так… Девочку ту раза два видел. Ночью проснусь – сидит подле кровати в одной белой рубашонке, ноги под себя подвернув… Ноги у нее, как две спичечки были…

– И что же?

– Ничего. Смотрит и молчит. Она же глухонемая была. Я на нее рукой – уйди, уйди. Тогда встала и тихонько ушла. Очень покорная была, такою и осталась… Потом Филька, лакей мой, вдруг явился, трубку подает. В точности как при жизни. Я никогда пуглив не был и тут не испугался. Даже покуражился. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, – вон, негодяй!» И одолел призрака, нетрудно оказалось… С Марфой же Петровной и вовсе смех. – Свидригайлов, действительно, издал горлом сухой звук, вроде «хе-хе». – Это уж недавно совсем, третьего дня. Сижу после дряннейшего обеда из кухмистерской, с тяжелым желудком, – сижу, курю – вдруг Марфа Петровна, входит вся разодетая в новом шелковом зеленом платье, с длиннейшим хвостом: «Здравствуйте, Аркадий Иванович! Как на ваш вкус мое платье?» Стоит, вертится передо мной. «Охота вам, говорю, Марфа Петровна, из таких пустяков ко мне ходить, беспокоиться». «Ах бог мой, батюшка, уж и потревожить тебя нельзя!» Я ей говорю, чтобы подразнить ее: «Я, Марфа Петровна, жениться хочу». (Это правда, имею намерение). Она говорит: «От вас это станется, Аркадий Иванович; не много чести вам, что вы, не успев жену схоронить, тотчас и жениться поехали. И хоть бы выбрали-то хорошо, а то ведь, я знаю, – ни ей, ни себе, только добрых людей насмешите». Взяла да и вышла. Ну к кому, скажите, кроме меня такие дурацкие призраки являются?

Порфирий Петрович сидел теперь так, что мог надеяться подхватить револьвер здоровою рукою с первой попытки, ибо вторая ему вряд ли была бы предоставлена. Таким образом, в диспозиции произошла важная перемена, о которой болтливый убийца еще не догадывался. Однако пристав решил не торопиться.

Во-первых, следовало выждать какого-нибудь особенно удобного мгновения, а во-вторых, пускай уж выложит всю правду сам, по собственной охоте. Покойника ведь после не расспросишь (а Порфирий Петрович почти не сомневался, что преступник револьвера не испугается и кинется прямо под пулю).

– И все ж таки не понимаю я ваших математических аллегорий, – подвинул надворный советник Свидригайлова в нужном направлении.

– Да чего тут понимать! Сказано вам: три живые души я погубил. Три страшных минуса на себя записал. По теории вашего Родиона Романовича, они, может, и обыкновенные, но все равно — живые души. Только, на мое счастье, есть еще на свете люди иного сорта, с душою мертвой, гниющей. Они заражают своими гнилыми миазмами атмосферу, губят и вытравливают вкруг себя всё и вся. Моя теорийка позатейливей раскольниковской будет, не находите? – Аркадий Иванович расхохотался. – Это я еще у себя в деревне рассудил, с месяц тому. Если я за глухонемую и за лакея, да за мою Марфу Петровну трех смертоносных бацилл истреблю, то как раз три на три выйдет. Примечаете, как я живую жену (а она ведь тогда еще совершенно жива была) заранее сам себе проавансировал?

Он хотел посмеяться еще, но что-то в груди сорвалось – вышло похоже на рыдание.

– А как, по вашей терминологии-с, живую душу от мертвой дискриминировать? – прищурил глаза Порфирий Петрович.

– Никто их, бацилл этих, не любит – вот верный признак, – убежденно заявил Свидригайлов. – Никто по ним не заплачет. Ни одна душа. Что вы прищурились-то? Подумали, что и обо мне никто не заплачет? – Он усмехнулся. – Это так и было до поры до времени, но теперь, когда я кое-какие расчеты произвел, возможно, некие ясные очи и уронят одну-две слезинки. Впрочем, неважно… – Помещик тряхнул головой. – А к тому же, по прежней своей петербургской жизни, кое-кого из бацилл я лично знал. У вас тут, вокруг Сенной площади, много всякой швали. Ну, вот я и надумал нанести визитец двум старым своим приятельницам, гадинам, каких свет не видывал.