– Здравствуйте.

– Подействовали мои укольчики и капельницы! – весь лучась, сообщил главврач. – Количество перешло в качество! Перед вами прежний Филипп Борисович, позитивный отпечаток. Серотониновый баланс восстановлен, перепроизводство тестестерона купировано. Первый подобный случай в мировой практике!

Поверить было трудно, но Саша подтвердила:

– Да, да, это мой папа! Прежний! Совсем такой, как был! А это Николай Александрович.

– Филипп Борисович Морозов. – Больной с трудом приподнялся. – Сашенька рассказывала мне о вас много хорошего.

– Все воспоминания посттравматического периода стерты, – зашептал на ухо Коровин. – Оно и к лучшему. Всё просто замечательно, только вот сердце не справляется.

Он подошел к кардиографу, дисплей которого чертил вялые, несимметричные зигзаги.

А Саша обняла Николаса, всхлипнула:

– Я так счастлива, так счастлива!

– Он не прикидывается? Вы уверены? – тихонько спросил Фандорин, всё еще с опаской глядя на Морозова.

Она засмеялась сквозь слезы.

– Неужели не видно?

Бывший циник и охальник смотрел на дочку таким кротким, овечьим взглядом, что все Никины сомнения развеялись. Это действительно был совершенно другой человек, полная противоположность вчерашнего Морозова.

– Значит, хэппи-энд? – Фандорин просиял. – Я так за вас рад! Знаете, я же нашел третью часть рукописи! Не мог до вас дозвониться – теперь понятно, почему. Вы были здесь, с отцом. Третья часть оказалась не последней, но это уже не имеет значения. Филипп Борисович, скажите, пожалуйста, на сколько частей вы разделили рукопись, на четыре, да? Первые три мы обнаружили, но где остальное?

Доктор филологии в панике повернул голову к дочери:

– Опять! То один допытывался, теперь другой! О каких частях вы говорите? Я же объяснил тому господину: рукопись Федора Михайловича нашлась в фонде неразобранных материалов, коробка № 3482, папка «СПИСАННОЕ. Архивы 3 квартала Казанской части за 1865 год»!

– Это Аркадий Сергеевич здесь был, – шепотом объяснила Саша. – Папа ничего-ничего не помнит. Но это ладно, главное, что он выздоровел!

– Как это «ладно»?! Что значит «не помнит»?! А ваш брат, а операция?! – Николас шагнул к больному. – Филипп Борисович, напрягите память. Вот вы взяли из папки рукопись, спрятали ее под пиджак…

– Что вы! – перебил его Морозов, ужаснувшись. – Я бы никогда так не поступил! Выносить материалы с территории архива строжайше воспрещается, особенно такие ценные! Это уголовное преступление!

– Бесполезно, – вполголоса проговорил главврач. – Мои препараты сняли отек мозга и вернули психику пациента в дотравматическое состояние. Но, как выяснилось, травматический период начался не в момент нападения, а гораздо раньше. Филипп Борисович рассказал, что, обнаружив рукопись, от волнения лишился чувств. Упал, ударился затылком о металлическую полку. Он уверен, что попал в больницу из-за этого. На самом же деле он, видимо, пролежал в хранилище какое-то время без сознания. Потом очнулся и, охваченный эйфорией, не придал ушибу значения, хотя его несколько дней одолевали головные боли. Этот удар в сочетании с эмоциональным потрясением и стал поворотной точкой. Неадекватность в поведении началась именно с той минуты. Теперь очевидно, что похищение рукописи и все последующие действия он совершил, уже пребывая в болезненном состоянии. Повторная травма лишь перевела патологию в острую стадию. Он уверен, что рукопись по-прежнему лежит в хранилище. У меня был на эту тему доверительный разговор с Аркадием Сергеевичем. – Доктор приложил левую руку к сердцу, а указательный палец правой к губам. – И я сказал ему, что юридическая сторона дела меня совершенно не касается. Врач, как адвокат, обязан хранить тайны своих пациентов. Так что ни вам, ни вашему клиенту не нужно опасаться моей… нескромности. Меня сейчас беспокоит только одно – кардиограмма.

– Но я тоже не хочу участвовать в противозаконных… – начал объяснять Фандорин, однако Морозов не дал ему договорить.

– О чем вы шепчетесь? – нервно спросил он. – Вы подозреваете, что я мог забрать рукопись Федора Михайловича себе?

– Папа, папа, не волнуйся! Никто тебя не… – кинулась к нему Саша.

– Нет, Сашенька, постой! Я… я должен признаться. У меня было такое искушение… Но я не поддался! Это же очень просто проверить! Рукопись лежит там, где я ее нашел!

– Да-да, – пробормотал Фандорин. – Вы успокойтесь…

– Нужно сообщить в редакцию «Литературных памятников», это такая находка! – Больной снова вскинулся. – Знаешь, Сашенька, меня могут наградить медалью Филологического общества! Пригласят на разные международные конференции! Это, между прочим, неплохие деньги – долларов по пятьсот или даже по тысяче за поездку, представляешь? Вот Тонечка порадуется! Когда же она приедет? Позвони ей еще раз!

Саша беспомощно оглянулась на Николаса.

– Подвиньтесь, пожалуйста, – озабоченно сказал Марк Донатович. – Сделаю еще укольчик. Волноваться ему совсем нельзя. А объяснить все-таки придется, – шепотом добавил он. – А то так и будет жену звать…

Филипп Борисович виновато сказал:

– Я знаю. Тонечка на меня сердится, поэтому и не хочет приехать. Я представляю, сколько стоит эта роскошная палата. Мы не можем себе позволить таких расходов. Доктор, нельзя ли меня перевести куда-нибудь попроще?

Ах, как нравился Николасу этот новый (то есть, старый) Морозов. Милый, скромный, честный. И в то же время сделалось жутко: какие же черти, оказывается, водятся, в самом наитишайшем омуте. Но ведь и наоборот! Как на дне души всякого хорошего человека копошится дрянь и мерзость, так и в душе законченного подлеца обязательно припрятано что-нибудь светлое, а значит, всегда остается надежда на чудо. Стукнет по башке какая-нибудь благословенная сила, и в мозгу у подонка приключится травматическое воспаление. Был человек черным – станет белым. Может, именно этим объясняются чудесные истории в святцах про злодеев, превратившихся в праведников.

Или такая версия: все законченные мерзавцы – жертвы синдрома Кусоямы. Их не надо ненавидеть, не надо истреблять. Их надо лечить. У них душа не проявлена, осталась в состоянии негатива. Но доктор Зиц-Коровин пропишет им курс медикаментов, и душа вернется в нормальное, позитивное состояние…

– Ему лучше, – сказал доктор. – Теперь можете ввести его в курс дела.

Николас набрал полную грудь воздуха и приступил к трудному рассказу. Самое трагическое, вроде изнасилования Изабеллы Анатольевны и откушенного носа, конечно, опустил, старался в основном говорить о рукописи, но история всё равно получилась не из приятных.

Филипп Борисович слушал с расширенными от ужаса глазами, все время посматривал на дочь: неужели правда? Саша поглаживала его по руке, успокаивающе улыбалась.

– Я – вор? – промямлил филолог, дослушав до конца. – Я отдал бесценную реликвию бог знает кому? Каким-то проходимцам? И теперь она безвозвратно утеряна? Какой кошмар! Потомки меня не простят!

Пришлось его еще и успокаивать:

– Не всё так плохо. Местонахождение первой и второй части известно – их ищут. Третья часть у меня, до конца тринадцатой главы. Сколько там всего было глав?

– Я не успел посмотреть… Как узнал почерк, как увидел рисунки на полях – потемнело в глазах, потерял равновесие. Потом удар, и ничего не помню…

– Но, решив продать рукопись, вы обращались к разным людям: к коллекционеру автографов, к литературному агенту, к Аркадию Сергеевичу, еще к кому-то. Я понимаю, вы этого не помните. Но вы же знаете свои собственные привычки. Куда бы вы записали имена, телефоны?

– Я просмотрела папину записную книжку и ежедневник, – сказала Саша. – Еще в самом начале. Там ничего.

– Конечно, ничего. Я не записываю туда вещей, о которых не нужно знать Тоне. – Видно было, что Филипп Борисович очень хочет помочь, но не знает, как. – Она такая… любопытная. Не любит, когда у меня секреты.

– Думайте, думайте, думайте, – настойчиво повторил Ника. – Куда бы вы записали то, о чем не нужно знать Тоне.