– Он в больнице.
– Ай-я-яй. Надеюсь, ничего опасного?
– Филипп Борисович в коме, – несколько исказил факты Ника, чтобы избежать лишних подробностей. – И неизвестно, удастся ли его из этого состояния вывести.
Лузгаев поцокал языком, выражая сочувствие.
– Его дочь Александра поручила мне связаться с вами. Она хочет получить назад то, что отдал вам ее отец. Аванс, разумеется, будет возвращен, – прибавил Фандорин небрежным тоном, а сам внутренне замер.
Вдруг он попал пальцем в небо, никакого аванса уплачено не было, и сейчас его разоблачат?
Или, того хуже, вдруг Лузгаев скажет, что у него нет рукописи?
– В коме? – медленно проговорил Вениамин Павлович, никак не отреагировав на упоминание об авансе. – То есть некоммуникабелен?
– Иногда приходит в себя, но очень ненадолго, – придумал Ника. – Например, сообщил, что рукопись у вас – и снова потерял сознание.
– Да-да, все в целости и сохранности, не беспокойтесь.
У Николаса отлегло от сердца.
– Сколько вы заплатили Филиппу Борисовичу? – облегченно спросил он.
Глаза коллекционера сверкнули.
– Разве Морозов не сказал?
– Нет. Я рассчитывал, что вы мне скажете.
– Ну конечно, конечно. В частных сделках, особенно между интеллигентными людьми, главное – щепетильность и абсолютная честность. – Лузгаев немножко подумал и осторожно, словно примериваясь, протянул. – Я заплатил господину Морозову пять… десят… тысяч. Да, именно пятьдесят.
Что ж, это было близко к Валиным расчетам.
– Долларов?
И снова во взгляде коллекционера мелькнул непонятный огонек.
– Ну что вы!
– Значит, евро, – кивнул Фандорин, вспомнив, как Саша говорила, что за лечение отец платил в европейской валюте.
Вениамин Павлович укоризненно развел руками:
– Фунтов. Фунтов стерлингов, дорогой Николай Александрович. Я же говорил: я англоман.
Врет, прохиндей, понял Фандорин. Пользуется тем, что Морозов недееспособен.
Но Лузгаев еще не закончил.
– Манускрипт я, разумеется, верну, если такова воля дочери… Кстати, с ней можно увидеться?
– Можно, – хмуро произнес Николас. – Вы получите документальное подтверждение, что она дочь Морозова. Если хотите, вам дадут и справку из больницы о состоянии Филиппа Борисовича.
– Что вы, что вы, я вам верю! – замахал руками англоман. – Порядочного человека сразу видно. Всё будет очень просто и цивилизованно. Я отдаю дочери манускрипт нашего величайшего писателя и гуманиста, а вы возвращаете мне аванс, пятьдесят тысяч фунтов. Плюс неустойка за нарушение договоренности. Пускай это будет… ну, чтоб не жадничать, еще половина этой суммы. Всего, стало быть, семьдесят пять тысяч.
Ника почувствовал, что его начинает трясти от бешенства.
– Послушайте вы, столбовой дворянин! Никаких пятидесяти тысяч фунтов вы Морозову не давали! Не знаю, сколько, но гораздо меньше. Иначе он заплатил бы в клинику не только первый взнос, а больше! Он вам говорил, что у него сын тяжело болен?
– Да-да, такая трагедия, – ответил коллекционер с ироничной улыбкой. – Напрасно вы с таким пафосом, Николай Александрович. Да, я человек меркантильный – от слова «меркантилизм». Вы знакомы с этой экономической теорией? Суть ее проста: покупай подешевле, продавай подороже. У меня имеется нужный вам товар – часть рукописи нашего гения Федора Михайловича Достоевского. Вам ужасно хочется заполучить этот товар – гораздо сильнее, чем мне хочется его продать. Следовательно, я располагаю всеми экономическими условиями для извлечения сверхприбыли.
– Но у вас тоже неполная рукопись!
– Для собирателей автографов это не столь существенно. Платят за руку великого человека, за неповторимые и уникальные росчерки пера, помарочки, завитушечки. А наш классик в задумчивости еще и рисованием баловался. И, ради Бога, перестаньте меня взглядом испепелять. Вы ведь наверняка тоже не на общественных началах стараетесь. – Лузгаев подмигнул. – Вовремя подсуетились, обработали дочку-глупышку. Не осуждаю. Наоборот, восхищаюсь и даже аплодирую. Ваш трофей, пользуйтесь. Уступаю добровольно. Но позвольте и мне свой кусочек отщипнуть. Я человек порядочный, не пытаюсь присвоить чужое, не отпираюсь, что рукопись у меня. А ведь мог бы. И что бы вы со мной сделали?
Николас открыл было рот, но Вениамин Павлович опередил его:
– Не трудитесь. Заранее знаю, что вы на это скажете. Вы наслали бы на меня бандитов, так? Но насколько мне известно, в таких случаях им приходится отдавать или, как говорят неинтеллигентные люди, отстегивать половину. Да и лишний раз связываться с этой публикой, согласитесь, тоже удовольствие небольшое. Я же прошу у вас всего семьдесят пять тысяч. Выгодное предложение. Эх, погорячился я – надо было назначить сто. Вы ведь, я думаю, знаете, сколько такие бумажечки тянут на аукционах. Всё, решено. Сто тысяч фунтов. А будете ломаться – снова передумаю.
Лузгаев смотрел на собеседника выжидательно, весело приподняв брови.
– Откуда Саша Морозова возьмет сто тысяч фунтов? Я с ней поговорю. Может быть, она и согласится, но вам придется подождать, пока рукопись будет продана.
– Отлично. – Коллекционер сделал широкий жест. – А пока деньги не поступили, принимаю любой залог. У них, кажется, квартира недалеко от центра? Она потянет на сто тысяч фунтов стерлингов?
– Вы же называете себя порядочным, – тихо сказал Фандорин.
Хозяин поморщился:
– Зачем говорить пошлости? Вы ведь культурный человек. Право, как-то даже неловко объяснять вам прописные истины. Всё на свете имеет цену. В том числе и порядочность. Непорядочный человек от порядочного отличается только одним: первый себя ценит низко и продает задешево, а второй ценит себя высоко и соответственно продает. Желательно не оптом, а в розницу, ломтиками.
– Это вы говорите пошлости! – зачем-то ввязался Николас в ненужную дискуссию. – Порядочный человек – тот, кого купить нельзя.
– Можно. – В голосе джентльмена-философа звучало глубокое убеждение. – Купить можно любого. Ну, не за банковский перевод, так на бартер: за почет, или за спасение близких, или за успокоение совести, или за взаимность в любви. Но, между прочим, каждый из этих «борзых щенков» при желании может быть исчислен в сумме прописью.
– И любовь тоже? Если мы с вами, конечно, имеем в виду одно и то же.
– Совершенно одно и то же. Не временную аренду тела, а вечную привязанность души, – сардонически улыбнулся Вениамин Павлович.
– Неправда!
– Ой не смешите. Вы мне еще Окуджаву процитируйте{18}. – Хозяин квартиры с чувством пропел. – «Ох, покупается, yes, покупа-ается доброе имя, талант и любовь!» Николай Александрович, милый, вы как ребенок, ей-богу. Доброе имя? Несколько сотен тысяч на благотворительность, да несколько миллионов на грамотный пиар – вот вам и доброе имя. Думаю, лимончиков в десять запросто можно уложиться, причем в общенациональном масштабе. В региональном дешевле. Что у нас в окуджавской триаде дальше идет? Талант? Окей. Предположим, вы богатый человек и хотите взрастить в своем чаде талант. Наймите лучших специалистов по детской психологии и педагогике, пусть как следует понянькаются с вашим крошкой, проанализируют каждый его чих и, пардон, анализ кала. А потом пусть дадут научный вердикт. Так, мол, и так, ваше степенство, честно отработав полученные от вас деньги, докладываем, что ваш сын имеет явную склонность, ну не знаю, к художественному свисту. Или к морской биологии, неважно. Потом, уже зная, к какому занятию расположено от природы ваше дитятко, вкладываете в пестование этого таланта еще столько-то, и лет через пятнадцать получаете готового гения. Ведь, как утверждает современная наука, какой-никакой скрытый дар заложен в каждом из нас, просто нужно как следует в человеке порыться. Про это даже роман написан, у этого, как его… забыл имя. Ладно, черт с ним{19}.
