– Да-да, – пробормотал Фандорин. На Сашу всё это время он старался не смотреть – стыдно было, после своего публичного стриптиза. – Вы поезжайте вдвоем на Валиной машине, а я следом.

– Я с ней не поеду, она на папу обзывается. Я с вами! – объявила девочка и демонстративно отвернулась от розового «альфа-ромео».

Я взрослый человек, сказал себе Николас. Не надо делать вид, будто ничего не произошло. Саша была свидетельницей моего позора, и нечего прятать голову в песок. Лучше, если мы про это один раз поговорим и забудем. Обоим станет легче. Главное честность и правильная интонация.

– Вы же понимаете, я был вынужден рассказать при вас это похабство, – начал он, когда они отъехали от клиники. – А теперь стыдно смотреть вам в глаза. Этого он и добивался, скотина! Ой, извините. Сорвалось.

Он виновато взглянул на Сашу. Она тоже на него смотрела, но ни смущения, ни смятения в ее глазах не было.

– А я не слышала, что вы ему рассказывали. Я подумала, вам это будет неприятно. Села вот так, зажала пальцами уши. – Она показала. – И убрала, только когда вы закончили говорить.

Черт, а ведь она говорит правду, понял Николас. С таким взглядом не врут. Да эта девочка, кажется, вообще врать не умеет.

– Есть какие-нибудь предположения относительно загадки? – спросил он, чтобы поскорей сменить тему. – Честно говоря, я в полном недоумении. Какое «столько-полстолько»? Что надо посчитать? При чем тут Му-му? Я даже не понял, в какой момент загадка кончилась и начался очередной… приступ, – подобрал он слово поделикатней.

– Я тем более не поняла. Я несообразительная. Вы только учтите вот что. Папа всю жизнь занимался одним Федором Михайловичем.

Загадка наверняка тоже про него.

Дверь в квартиру была нараспашку. Николас заглянул в коридор и вскрикнул. На линолеумном полу лежало неподвижное тело. Из-под задравшегося халата торчали варикозные ноги, в безжизненно вывернутой руке был стиснут стакан. Квартирная хозяйка!

Валя быстро прошла вперед, наклонилась. Присвистнула.

– Отрубилась не по-детски. Реанимировать бесполезно, до завтра не прочухается. Эх, много я ей дала. Хватило бы двадцатки, на пиво.

А Рулет, похоже, не появлялся. Где его черти носят?

Проводили Сашу до подъезда (она жила через двор, в доме напротив), поехали на Солянку. По дороге, чтобы не терять времени, переговаривались по мобильному.

– Саша права, – размышлял вслух Фандорин. – Загадка про Достоевского. «Феденька» – это, конечно, он.

– «Му-му» опять же, – подхватила Валентина. – Я кино смотрела. Там мужик один, глухонемой, собачку утопил, ее Му-му звали.

При знании нескольких иностранных языков, всяких компьютерных штучек и китайско-корейских мордобойных премудростей фандоринская секретарша была поразительно несведуща по части литературы. Из чтения признавала только глянцевые журналы и цветные таблоиды.

– «Му-му» написал Тургенев. Эх ты, невежда.

Фандорин рассоединился, чтоб не мешала думать.

Схема дальнейших действий понемногу вырисовывалась.

Остановился у книжного супермаркета, купил компакт-диск «Весь Достоевский», выпущенный издательством «Культуртрегер» – как раз то, что нужно.

В офисе усадил Валю за компьютер, велел задать поиск по всем текстам Достоевского на слова «Му-му», «Феденька», «полстолько», «подниму». Сам же решил заняться биографией классика. Дома, на литературоведческой полке, стоял отличный двухтомник «Достоевский и его окружение». Ежедневная мука – урок музыки – уже закончился, дочку из театрального кружка сегодня обещала привезти жена, потом она до вечера уедет в редакцию. Значит, можно спокойно поработать. Геля девочка самостоятельная. Сама поужинает, а потом будет сидеть у себя в комнате, читать книжку или общаться со знакомыми по интернету. В последнее время она стала какая-то непривычно тихая. Надо бы найти время, попробовать ее разговорить. Но сначала ребус.

Однако дома Фандорина поджидал неприятный сюрприз.

Урок музыки, действительно, закончился, но преподаватель не ушел – Алтын поила его чаем.

– Геля позвонила, попросилась в кино. Так что у меня образовался лишний часок, – сказала она, как-то не очень обрадовавшись появлению мужа.

Нике ужасно не понравилось, как ярко блестят ее глаза. А еще он уловил запах духов, которые жена берегла для особенных случаев. Между прочим, и «часок» давно уже миновал.

Делать нечего, пришлось поучаствовать в чаепитии, иначе получилось бы неприлично.

– Слава так замечательно про музыку рассказывает! – воскликнула Алтын с совершенно несвойственной ей восторженностью. – Продолжайте, Слава, продолжайте!

«Слава»?

Лауреат мелодично позвякал ложечкой, размешивая сахарозаменитель в парадной веджвудской чашке (подарок тети Синтии).

– Ах, ну даже не знаю, как это объяснить. Я такой косноязычный, – звучным, но, на вкус Николаса, ужасно жеманным голосом заговорила знаменитость. – Когда я играю, я словно умираю. Меня нет. Мозг, тело, сердце – всё перестает существовать. Жизнь остается только здесь. – Он встряхнул своими невозможно красивыми пальцами. – Но зато её очень много, гораздо больше, чем во мне обычном. Понимаете, нет?

«Да, да!» – закивала Алтын, глядя на гения обожающими глазами.

– Мои руки живут сами по себе. А я смотрю на них и только диву даюсь. Черно-белая клавиатура, и над ней сами по себе летают две руки. Вот здесь белые манжеты, а выше – чернота. Ничего не вижу, только две руки, представляете? Это ни с чем не сравнимое чувство. Ну не странно ли? Ощущаешь себя придатком к собственным конечностям. Они будто принадлежат не мне, а какому-то иному существу. Наверное, Богу.

Похоже, Ростислав Беккер мог разглагольствовать о себе любимом сколь угодно долго. Поразительно, но жене эта напыщенная болтовня несомненно нравилась. На мужа она ни разу даже не взглянула.

Ну конечно, растравлял себе душу Ника. Идеальная пара: красивая, волевая женщина с незаурядной практической сметкой и декоративный, неприспособленный к жизни мужчина. Вроде меня, но только лучше: гораздо декоративней и в тысячу раз талантливей.

– Простите, мне нужно поработать, – сказал он, когда музыкант на секунду умолк.

Алтын рассеянно улыбнулась:

– Да-да, иди. Мы сейчас допьем чай, и я обещала завезти Славу в консерваторию. У него шофер болеет.

Ника рассеянно взял с полки первый попавшийся том Достоевского, открыл наугад. Вздрогнул.

«Чужая жена и муж под кроватью. Происшествие необыкновенное», прочитал он заглавие произведения.

Из-за двери донесся заливистый смех Алтын.

Нет, здесь не сосредоточишься.

Фандорин собрал все книги, которые могли пригодиться в поиске, и вернулся назад в офис.

Там было тихо. Не рокотал барственный баритон, не звучал терзающий сердце смех, не звенел чайный сервиз. Валя трудилась – сосредоточенно пощелкивала кибордом. Рабочий стол манил зеленым сукном. Кресло растопыривало объятья подлокотников.

Нужно забыть о чертовом пианисте, сосредоточиться исключительно на Федоре Михайловиче Достоевском.

Итак, 1865 год. Классик пишет роман «Преступление и наказание»…

Сначала забыть и сосредоточиться не получалось, но понемногу современность отступала в тень, вытесняемая событиями стосорокалетней давности.

1865 год для писателя был поистине ужасен – самая мучительная, самая унизительная пора в его жизни.

Достоевскому сорок четыре года. Еще совсем недавно он был кумиром прогрессивной молодежи и модным автором, которому издательства и журналы платили хорошие гонорары. Но умер брат Михаил, оставив массу долгов, которые благородный, но непрактичный писатель взял на себя («Я не хотел, чтоб на его имя легла дурная память»). Попытался поставить на ноги журнал «Эпоха», доставшийся в наследство от Михаила – потерпел крах. Кредиторы травили Федора Михайловича, как волка, и спасения от них не было. Векселей, требующих немедленной уплаты насчитывалось на тринадцать с половиной тысяч – сумма для Достоевского астрономическая. Выпросив отсрочку у одних заимодавцев, расплатившись (под новые долги и обязательства) с другими, бедный литератор вырвался из Петербурга в Германию. Ему нужна была передышка, а более всего – встреча с роковой женщиной всей его жизни Аполлинарией Сусловой, которая в это время находилась в Швейцарии, но обещала приехать в Висбаден. Их отношения были запутаны, нездоровы, мучительны, но жизнь без Аполлинарии представлялась Федору Михайловичу невозможной.