Саша вскрикнула и спряталась за Нику.

– Филипп Борисович, я сниму с вас маску, если вы пообещаете вести себя тихо и не кричать, – громко сказал главврач. – Даете слово?

Забинтованная голова еле заметно кивнула.

– Ну вот и умничка. Миша, сними. Только пальцы осторожно. И лобный ремень оставь.

Санитар (или охранник?) отстегнул намордник, повесил на изголовье.

– Иди, Миша, побудь в коридоре. Ты нам пока не нужен. Мы будем вести себя хорошо, правда?

Больной сладко улыбнулся, но, едва за Мишей закрылась дверь, отмочил штуку: высунул длинный, очень красный язык и, не сводя глаз с Саши, сделал им несколько змееобразных движений, а потом облизнулся. Зрелище было отвратительное.

Девушка так и зашлась от судорожных рыданий, а Зиц укоризненно сказал:

– Филипп Борисович, вы же обещали!

– А разве я кричу? Я тише воды, ниже травы. Сашенька, доченька, подойди, поцелуй папочку. Желательно взасос.

Голос у больного был едкий, глумливый, но речь вполне связная, отчетливая. Новый взрыв Сашиного плача сопровождался гаденьким дребезжащим смехом папаши.

– Да, с дочерью я вчера здорово ошибся, – рассказал главврач Николасу и Вале. – Сначала я решил, что вспышка агрессии – единократный припадок, временное помрачение сознания. И вызвал девочку. Его жена сказала, он в дочери души не чает. Думал, пациент увидит родного человека, начнет приходить в себя. Виноват я, очень виноват. Понимаете, больные синдромом Кусоямы невероятно хитры и изобретательны. Морозов прикинулся, что ничего не помнит про Изабеллу Анатольевну. Плакал, просил его отстегнуть. Ну, я и поддался… Вначале вроде бы шло нормально. Они с дочкой обнялись, оба плачут. Но стоило оставить их двоих… Крик, рык, грохот! Едва мы у него девочку вырвали. Ему сейчас все равно – дочь, не дочь. Вся этическая система полетела вверх тормашками…

– Папа на самом деле не такой! – дрожащим голосом выкрикнула Саша. – Он просто болен!

– Конечно. И я обязательно его вылечу. – Зиц подошел к кровати, наклонился. – Филипп Борисович, ведь вы умный, интеллигентный человек. Взгляните на свое состояние с научной точки зрения. В результате травмы у нас с вами проблемка по части физиологии мозга. Произошел перекос гормоноснабжения, вы повышенно возбудимы, но зачем же так травмировать Сашу? Ведь она ваша дочь!

Морозов осклабился.

– А кого тут еще травмировать? Этого мерина переодетого, что ли?

Он дернул головой в сторону Вали – та аж руками всплеснула от такого ужасного оскорбления.

Ника же поневоле был впечатлен. Впервые на его памяти кто-то с ходу определил Валино гендерное происхождение.

– Не обращайте внимания, он психически болен, – шепнул Валентине врач. – Филипп Борисович, я ввожу вам внутривенно препарат моей собственной разработки. Он поможет вашему мозгу справиться с последствиями травмы. Всё вернется на свои места. Но на это понадобится время. Сколько – не знаю. Торопиться опасно – слишком большая нагрузка на сердце, а элетрокардиограмма у вас не очень.

– Тю-тю-тю, – сказал на это достоевсковед. – Пойди лучше, *** *******.

Загнул такое, что Ника не решился даже посмотреть в Сашину сторону.

У Зица в кармане запищал телефон.

– Ой, ради Бога, простите! – заизвинялся доктор перед невидимым собеседником. – Совсем из головы вон! Сейчас, сейчас бегу! Одна минута.

Рассоединился, скороговоркой объяснил:

– Меня уже десять минут ждут, совсем забыл. Попробуйте восстановить эмоциональный контакт. Попытка – не пытка. Только ни в коем случае не отстегивать и близко не подходить. Как бы ни прикидывался, как бы ни упрашивал. Если что – Миша за дверью.

И был таков.

– Ничего, – мрачно заявила Валя. – Если что, я его и без Миши вырублю.

Она хотела показать больному кулак, но Ника удержал запястье уязвленной помощницы. Надо было и в самом деле попытаться установить контакт с этим монстром. Иначе как найти вторую половину рукописи?

О том же, кажется, подумала и Саша. Она посмотрела на Фандорина, едва заметно кивнула: мол, попробуйте, на вас вся надежда.

– Хм. Филипп Борисович, моя фамилия Фандорин… Ваша дочь рассказала мне о ситуации в вашей семье. Пора переводить в швейцарскую клинику очередной взнос, двадцать тысяч евро. Там же ваш сын, Илья…

На глазах у Морозова выступили крупные слезы, а одна даже скатилась по щеке.

– Илюша… Илюшечка, сыночек, – растроганно пробормотал больной.

Воодушевленный такой реакцией, Ника заговорил уверенней:

– Для спасения Илюши эти деньги необходимы. Срочно!

Филипп Борисович горестно вздохнул:

– Но у меня нет денег. Сами видите, добрая вы душа, в каком жалком я состоянии.

– А рукопись Достоевского? Вы где-то спрятали ее вторую половину. Постарайтесь вспомнить. Это очень, очень важно!

Человек на кровати наморщил лоб, словно пытаясь напрячь мысли.

Напряженное молчание.

Ника, Саша и Валентина боялись пошевелиться.

Повздыхав, поцокав, Морозов проговорил:

– Как же, как же. Неизвестное творение величайшего Федора Михайловича. Желтые странички. Сухие такие, ломкие. Дрянь бумажки. Станешь подтираться – всю задницу обдерешь… Ой, ой, глазами-то захлопали! Умора!

Он затрясся в приступе злобного хохота, и стало окончательно ясно: мерзавец издевается. Где рукопись, отлично помнит, но говорить не намерен. Наплевать ему теперь и на больного сына, и на былого кумира Достоевского. Да и на деньги тоже. «Сжег всё, чему поклонялся», вспомнил Ника строки (кажется, тургеневские), процитированные доктором.

– Шеф, – сказала Валя, оглянувшись на дверь, – а давайте я этому гаду по ушам надаю. Отлично освежает память.

Саша всхлипнула:

– Не надо! Пожалуйста!

– Преданная дочь молит за отца. Я растроган, – продолжала веселиться жертва синдрома. – Хочешь, Сашок, отдам тебе эти бумажки? Мне-то они даром не нужны.

– Отдай, папа. Скажи, куда ты их спрятал.

Девушка смотрела на отца с такой мольбой, что, казалось, и камень бы дрогнул.

– Скажу, скажу. Но не за здорово живешь. Развлеки больного папочку. Расскажи что-нибудь пикантное, с порнушечкой. Ты ведь у меня девочка-дюймовочка, целочка-переспелочка. А гормончики-то тоже попискивают, гипофиз или что там подкачивают (ты про это у доктора спроси). Тельце соком наливается. Неужто никогда о **** не думаешь, девственница ты моя Орлеанская? Ду-умаешь, еще как думаешь. А если думаешь, то неужели в постельке там или в ванной ручонками не пошаливаешь? Опиши, с физиологическими подробностями. Тогда и я тебе про рукопись расскажу. Ну, давай.

Он сглотнул слюну и отвратительно оскалился. Дочь стояла, опустив голову.

– Молчишь? Не хочешь сделать больному старику приятное? Тогда катись в *****. Вместе со своим Илюшечкой.

Саша в ужасе попятилась.

– Алё, папаша, – вышла вперед Валя. – Хочешь порнушки? Тогда не по адресу обращаешься. Давай я тебе расскажу, из личного опыта. А-ля карт, на любую тему.

Филолог-расстрига брезгливо фыркнул.

– У вас, нелепое создание, не получится. Тут ведь главное не фабула, а исполнение. В нем, выражаясь по-еврейски, самый цимес. – Старикашка облизнулся. – Чтоб со стыдливым румянцем, с дрожью в голосе. Голенькая перед всеми. И чтоб потом со сраму под землю провалилась. Вот что возбудительно. А вы с вашей дешевкой.

На Сашу было невозможно смотреть – она допятилась до самой стены, вжалась в нее и вся окоченела.

– Послушайте, вы, больной… – яростно начал Николас, но сдержался. Ведь в самом деле больной человек, что с него возьмешь? – Перестаньте издеваться над девочкой. Иначе я вызову охранника, и на вас снова наденут намордник.

– Да как же я в наморднике про рукопись-то расскажу? – удивился Морозов и вдруг с интересом принялся разглядывать Фандорина. – А, может, вы? У вас хорошо получится, по глазам вижу. Давайте, расскажите что-нибудь самое стыдное, самое неприличное из вашей жизни. Да смотрите, не обманите. Не подсуньте какую-нибудь фальшивку. Мне правда нужна, брехню я сразу распознаю. И в ответ тоже навру. Ну, валяйте. Про самое непристойное. Только обязательно с сексиком, а не про то, как вам на улице приспичило и вы в чужом подъезде нагадили. Это не засчитаю.