Хлопья снега летели в окно и покрывали стекло так быстро и ловко, словно занималась этим не ранняя капризная зима, а расторопный дворник.

Андреева, Горький и Морозов ужинали втроем после очередного спектакля «На дне». Савва Тимофеевич много ел, много пил и много говорил о горьковской драматургии, о перспективах МХТа и был весьма удивлен, чуть ли не испуган неожиданным вопросом Андреевой:

– Савва Тимофеевич, как у вас подвигаются электрические дела в Орехове?

– Ничего, подвигаются… – пробормотал он. – Нашими расейскими темпами.

– А я вам нашла случайно великолепную кандидатуру, – оживленно заговорила Андреева. – Талантливый молодой инженер, настоящий европеец…

– Кто же это? – хитренько сощурился Морозов.

– Леонид Красин. Он…

– Он уже дважды рекомендован мне вами, сударыня, – усмехнулся Морозов. – Максимыч, вас не волнует этот неожиданный интерес Марии Федоровны к электричеству?

– Не волнует, – прогудел Горький. – Я сам интересуюсь электричеством.

Морозов промолчал. Он прекрасно понимал, чем занимается этот «настоящий европеец» помимо электричества и почему за него так рьяно хлопочет Андреева.

Два крупных жандармских чина – полковник Караев и прибывший третьего дня из Петербурга подполковник Ехно-Егерн тихо беседовали в ложе бакинского театра.

– Прекрасный певец, не так ли, Александр Стефанович?

– На мой вкус, сладковат, Михаил Константинович.

– Э, батенька, это в вас столичная пресыщенность говорит…

– О, нет!

Полковник Караев был чуть ли не в два раза старше подполковника Ехно-Егерна, этого пшюта столичного, занюханного полячишки с моноклем, французика квелого, паркетного шаркуна, которому, видите ли, певец замечательный не нравится, солист его величества, преотличнейший широкогрудый певец.

спел певец и сделал рукой энергичный и как бы вдохновенно-сумасбродный жест. Певец был усат, носил прилизанный пробор и походил скорее на гвардейского офицера, чем на певца, что не было удивительно: всей музыкально грамотной публике, включая государя, было известно, что кровей певец отменных. В антракте чины могущественного ведомства продолжали мирную и вроде бы не лишенную приятности, во всяком случае вежливую, беседу.

– Рискуя показаться неразвитой натурой, Михаил Константинович, я все же должен вам сказать, что отношусь к опере критически, – говоря это, Ехно-Егерн пустынно поблескивал моноклем, наблюдая ловкие движения капельдинера, откупоривающего бутылку. – Концерты еще куда ни шло. В них можно, закрыв глаза, представить, что на сцене юный стройный герцог, да еще и с чудным голосом. Но опера! По мне, Михаил Константинович, нынешние певцы должны петь оперы, как в концертах, но ни в коем случае не разыгрывать сцен. Порой при разыгрывании оперных сцен современными певцами случаются нелепейшие конфузы.

Вот, например, этот самый господин, наш сегодняшний кумир, в Мариинском театре разыгрывал с одной итальянской дурой пудов эдак семи «Похищение из сераля»…

«Что ты тут бормочешь, что ты тут лепечешь, датчанин несчастный, – думал полковник, ласково щуря глазки, кивая носом. – Меломан, видите ли, знаток! Опера ему нехороша, концерты подавай! Чухонец проклятый!»

Молодой подполковник прибыл из Санкт-Петербурга с поручением вроде бы незначительным и не особо спешным, но все местное начальство, а Караев в первую голову, понимало, что вояж этот инспекционного свойства, что выскочке этому предписано составить мнение о закавказских слугах порядка, об их рвении, умении, гибкости.

Караев был натурой властной, самолюбивой. Перед шаркуном столичным гнуться он не собирался, однако и не выказывал провинциального чванства, беседовал ласково, отечески, каждое словечко подвешивал и осматривал как бы со стороны – подойдет ли. «Полячишка» тоже, надо отдать должное, искусно вел игру – держался скромно, почтительно перед старшим по званию и возрасту, лишь моноклем напоминая, кто он таков.

Так вот они и беседовали третий день, прощупывая друг друга, проясняя, примериваясь. Вопрос ведь так еще стоял – кто на кого первым напишет.

– Я вам не надоел, Михаил Константинович?

– Помилуйте, Александр Стефанович, с преогромным любопытством слушаю вас.

– Ну-с, итальянку, кряхтя, уносит со сцены в замок десяток янычар, и она из замка поет божественным голосом. Прекрасно! На этом бы и кончить, но пылкий влюбленный, распевая арию, лезет по лестнице, башня скрипит, качается. Влюбленный прыгает на башню, башня рушится, а за нею и весь сераль, и перед изумленной публикой предстает итальянская примадонна в распущенном корсаже…

Полковник гулко похохотал, гулко, но умеренно:

– И все же согласитесь, Александр Стефанович, верхнее до у нашего гастролера великолепное…

– Согласен, Михаил Константинович. Слава этого артиста вполне закономерна. Я ведь только о своем личном вкусе говорил, о своих взглядах на вокальное искусство…

– Говорят, государь всем тенорам предпочитает этого. Так ли это? – Полковник чуть прищурился от удовольствия – вроде бы малость подловил паршивца.

– Да-да, – небрежно подтвердил Ехно-Егерн и этой небрежностью весьма полковника ущемил. – Кстати, Михаил Константинович, вам известно, что певец этот родной брат государственной преступницы?

– За что же мне жалованье платит имперская канцелярия, позвольте спросить? – в тоне Караева впервые что-то раздраженно звякнуло.

Ехно-Егерн весело рассмеялся.

– Простите, ваше высокоблагородие, за этой беседой я совсем и позабыл, что мы с вами одного ведомства. Я просто лишний раз подумал, как разно порой складываются судьбы столь самых близких людей. Старшая сестра вот уж два десятка лет в Шлиссельбурге, а брат – благоухающий талант, любимец государя… Что же остановило молодого человека, что помешало ему вступить на опасный путь сестры?

– Вовремя понесенное сестрицей суровое наказание, – сказал полковник, – вот что остановило его. Может, что-нибудь еще и иное, но это прежде всего…

– Помилуйте, Михаил Константинович, мы-то с вами знаем множество противоположных примеров. Ну, вот вам… брат одного из казненных в 1887 году сейчас виднейший социал-демократ, вы знаете, о ком я говорю…

– Я бы предусмотрел какую-то степень наказания для членов семей государственных преступников, – с неожиданной мрачностью сказал полковник.

– Михаил Константинович! – воскликнул искренне изумленный Ехно-Егерн.

– Ну, не наказания, но какого-то пресечения, – поправился полковник. – В столицах должны понять – наш либерализм до хорошего не доведет. Тайно организованные силы ведут разрушительную работу в государстве.

Ехно-Егерн поставил свой бокал на инкрустированный столик и внимательно посмотрел на чуть покрасневшего полковника, с лица которого сползла наконец защитная маска добродушного хозяина. Вот наконец они и набрели на серьезную тему. Именно в этом направлении поручено было подполковнику прощупать настроения в провинциях. В Петербурге лучше, чем в Баку, было известно о силах, подтачивающих империю. Что делать, как обуздать крамолу? Искоренить ли одним решительным ударом или направить в другое русло, завести в трясину?

– Должно быть, вам известно, Михаил Константинович, что паровая машина снабжена обязательным клапаном, через который отходят излишки пара? – тихо заговорил он. – Такие клапаны предохраняют машину от взрыва…

– Понимаю, к чему вы ведете, Александр Стефанович… – начал было полковник, но молокосос мягким нажатием длинной нерусской руки остановил его.