Марк Шевирон тоже был потенциальной проблемой, сказал Шепард. Начальник службы безопасности живо интересовался тем, как идет расследование вымогательства Фудзивары и даже напросился встретиться в этот день с руководителями спрингфилдского офиса ФБР. Все понимали: говорить с Шевироном придется крайне осторожно, чтобы он не догадался о том, что дело приняло новый оборот.
Пока остальные обсуждали тактику беседы с Шевироном, Шепард смотрел в окно, где виднелся купол законодательного собрания штата. Он не скрывал тревоги. Признания Уайтекера выбили его из колеи. Он понимал, что придется проводить расследование, но делать это ему не хотелось. Шепард жил в Декейтере уже десять лет и влился в местное общество. Он ходил в ту же церковь, что и сотрудники АДМ, их дети играли вместе. Он не представлял, как можно выступить против компании и оставаться жителем города, которым компания фактически владела. Что будет с его семьей?
Хойт заметил, как завертелись колесики в голове агента, и решил после совещания взять подчиненного в оборот и выяснить, что его гложет.
Шепард закончил свое «краткое сообщение» через час с лишним. Несколько секунд в кабинете стояла тишина. Наконец Стаки нарушил ее.
– А знаете, – сказал он, – я не удивлен.
Он рассказал, как много лет назад, молодым агентом, участвовал в расследовании Уотергейтского дела. Стаки не забыл, что взлом штаб-квартиры демократов был совершен на деньги Дуэйна Андреаса. Это вызвало у него подозрения в отношении АДМ, хотя Андреасу он их не высказывал. Руководители компании работают на грани закона, сказал он. И теперь его команде предстоит проверить, не переступили ли они эту грань.
Стаки распределил поручения.
– Брайан, постарайся отдохнуть, но не забудь занести свой разговор с Уайтекером в «форму триста два».
Андерсон должен был отправить в управление ФБР телетайпное сообщение с описанием этого дела. Шепарду вместе с юрисконсультом Корром следовало внимательно просмотреть законы против фиксирования цен и установить роль ФБР в расследовании таких нарушений.
– Когда вы с этим закончите, мы соберемся еще раз и решим, что предпринять, – сказал Стаки.
Он распустил сотрудников, и те разошлись. Работы было много. В первую очередь надо было изучить все, касающееся фиксирования цен.
Закон, запрещавший ценовой сговор, существовал в США уже сто два года – по крайней мере, на бумаге.
Он был закономерным результатом промышленной революции в эпоху расцвета капитализма, когда выявились и его худшие стороны. Постройка трансконтинентальных железных дорог, вызвавшая стремительное развитие промышленности, энергетики и финансов, изменила жизнь с головокружительной быстротой. Никогда прежде перспективы не казались столь безграничными, – перспективы путешествий, экономического роста, национального превосходства.
Но все эти успехи достались дорогой ценой. Промышленные бароны-разбойники вроде Дж. П. Моргана и Джона Рокфеллера[34] создали гигантские корпорации-империи, называемые трестами. Цены на продукцию устанавливались не в конкурентной борьбе, а на переговорах за закрытыми дверями. Постепенно американская мечта о равных возможностях становилась фикцией. Впервые со всей очевидностью открылось, что свободный рынок, если предоставить ему полную свободу, становится полностью несвободным и подчиняется прихотям сильных мира сего.
Возмущенные политикой трестов, лавочники и мелкие оптовики возроптали. Ропот был таким громким, что в 1890 году Конгресс принял антитрестовский закон Шермана, который запретил любые сговоры, «препятствующие торговле и коммерции», под угрозой штрафа или тюремного заключения. Казалось, что интересы общества одержали победу над трестами.
Но радость была недолгой. Закон оказался таким немощным, что подвергся осмеянию. Формулировки были неточны и позволяли применять его лишь в отдельных случаях. В законе имелось столько дыр, что его прозвали «Акт о швейцарском сыре». Толку от него не было почти никакого, – с таким же успехом можно было его не принимать вовсе.
Затем на рубеже веков пришла Прогрессивная эпоха.[35] Американцы полностью осознали, что условия, позволяющие богатеть лишь немногим, сулят остальным нищету. Детский труд, тяжелые рабочие условия, недоброкачественное питание – таковы были побочные эффекты неограниченного капитализма и наивной веры в благие намерения корпоративных деспотов.
Но эти настроения пришедший в Белый дом Тедди Рузвельт[36] решил обратить в политический капитал. В феврале 1902 года он попытался влить новую кровь в издыхающий закон Шермана, возбудив иск против железнодорожной дороги «Нортерн секьюритиз», которая входила в империю Дж. П. Моргана. Четыре года спустя правительство, используя закон Шермана, возбудило иск для расформирования детища Рокфеллера «Стандард ойл». К 1911 году с решением Верховного суда о расформировании некогда могущественного нефтяного треста верховенство закона стало неоспоримым.
В последующие годы ценовой сговор стал самым частым обвинением, выдвигаемым на основе закона Шермана. Схема была проста. Возьмем две компании, выпускающие стиральные машины. Если качество машин одинаковое, одна компания может соревноваться с другой, манипулируя ценами. Чтобы привлечь покупателей, она снижает цену, и тогда ее конкурент вынужден сделать то же самое. Теоретически такая конкуренция на руку покупателям и тем компаниям, у которых производство налажено лучше.
Но при ценовом сговоре все меняется. Условившись поддерживать цены на одинаково высоком уровне, компании часто договариваются и о разделе рынков сбыта, о том, где и кому именно они будут продавать свой товар по условленной цене. При таком раскладе покупатели бессильны. Куда бы они ни сунулись и что бы ни предпочитали, цены остаются такими, какие устраивают производителей, действующих в обход правил, установленных капиталистической системой.
Фиксирование цен разрушало рынок, и в начале XX века Верховный суд признал его незаконным независимо от того, какими мотивами руководствуются предприниматели. В результате ценовой сговор и другие подобные ему нарушения стали основным объектом применения антитрестовского закона.
Но обвинить в сговоре мало – нужно его доказать. Эти договоренности заключались втайне, и потому государство могло выявить нарушителей лишь на основании сложного экономического анализа. Зачастую для изучения документации и допроса свидетелей приглашали агентов ФБР. Однако установить факт фиксирования цен было, как правило, не легче, чем подтвердить существование черных дыр в космическом пространстве. Ни то, ни другое невозможно увидеть и пощупать, и приходится полагаться на наблюдения за порожденным ими изменением окружающих условий. За всю историю применения антитрестовского закона нарушители крайне редко добровольно соглашались сотрудничать с властями и доносить на своих соучастников.
Изучив развитие событий вплоть до 1992 года, Шепард и Корр поняли, что свалившееся на них дело может стать единственным в своем роде. Марк Уайтекер был редкой птицей. Сотрудничество с ним следовало непременно продолжать, но очень осторожно.
В то утро Уайтекер, стараясь выглядеть непринужденно, вошел в ангар декейтерского аэропорта, где стояли самолеты, принадлежащие АДМ. Его ждал измотанный Джим Рэнделл. Они должны были лететь в Северную Каролину для проверки нового завода. Рэнделл любил начинать дела с раннего утра и злился на Уайтекера за задержку. К тому же ему велели передать Уайтекеру, чтобы тот перед вылетом позвонил в офис компании. И еще неизвестно, насколько придется отложить вылет из-за этого звонка.
– Салют, Марк, – проворчал Рэнделл. – Позвони Шевирону. Ему не терпится поговорить с тобой.
