«Я очень, очень богат».

Он взглянул на остальные камни, поблескивавшие на подложенном куске кожи. Они были разного размера — и небольшие, и крупные. Некоторые даже больше того, что он держал в руке.

«Я бесконечно, сказочно богат! Сколько всего можно сделать с таким количеством денег! Какую власть это дает! Возможно, с этой суммой я сумею спасти город. Сумею еще надежнее укрепить стены, запасти больше провизии, купить снаряжение, заплатить наемникам… А потом — гурки в смятении отброшены от Дагоски! Император Гуркхула усмирен! Кто бы мог подумать? Занд дан Глокта опять стал героем!»

Погрузившись в глубокое раздумье, он кончиком пальца катал маленькие сияющие камушки по лоскуту кожи.

«Но если я внезапно начну много тратить, это вызовет вопросы. Моя преданная помощница, практик Витари, непременно проявит любопытство, а вслед за ней начнет проявлять любопытство и мой высокопоставленный хозяин — архилектор. Ведь еще вчера я просил денег, а сегодня швыряюсь ими, словно они жгут мне пальцы? „Я был вынужден взять ссуду, ваше преосвященство“. — „Вот как? И сколько же?“ — „Всего-навсего миллион марок“. — „Что вы говорите? И кто же одолжил вам такую сумму?“ — „Наши старые друзья из банкирского дома „Валинт и Балк“, ваше преосвященство, в обмен на услугу. Они не уточнили, какую именно услугу, но они могут потребовать ее в любой момент. Разумеется, моя преданность вам по-прежнему неизменна, ведь вы не сомневаетесь в ней? А это всего лишь небольшое состояние, всего лишь драгоценности…“ Тело, найденное в воде возле доков…»

Он отстраненно водил рукой по холодным, твердым, блестящим камням, и они приятно щекотали его пальцы.

«Приятно, но опасно. Я должен действовать осторожно. Очень осторожно…»

До края мира лежат долгий путь, в этом не было сомнений. Долгий, унылый, тревожный путь. Вид трупов на равнине встревожил всех, а известие о рыщущих рядом всадниках подлило масла в огонь. Тяготы путешествия отнюдь не уменьшились. Джезаль по-прежнему был вечно голоден, все время мерз, насквозь промокал под дождем и, вероятно, до конца своих дней был обречен терпеть мозоли от седла. Каждую ночь он укладывался на жесткую землю, засыпал и видел сны о доме — лишь для того, чтобы серым утром проснуться еще более усталым и больным, чем засыпал. Его кожа загрубела, обветрилась и саднила от грязи, и он был вынужден признать, что теперь от него пахнет так же мерзко, как от остальных. Одно это могло бы свести с ума цивилизованного человека, но теперь ко всем неприятностям добавилось и постоянное, изматывающее ощущение опасности.

Окружающий пейзаж лишь усугублял переживания Джезаля. Чтобы оторваться от преследователей, Байяз несколько дней назад приказал отойти в сторону от реки. Теперь древняя дорога, извиваясь, пересекала глубокие шрамы в теле равнины, бежала по скалистым ущельям и сумрачным теснинам, вдоль бормочущих ручьев в темных оврагах.

Джезаль постепенно начал вспоминать бесконечную, невыносимо плоскую равнину почти с сожалением. По крайней мере, там не нужно было глядеть на каждую скалу, куст или овраг, гадая, не затаилась ли там толпа кровожадных врагов. Он изгрыз ногти почти до мяса, каждый звук заставлял его вздрагивать, хвататься за шпаги и резко поворачиваться в седле, выискивая взглядом убийц, вместо которых из кустов вспархивала какая-нибудь пташка. Это был не страх, разумеется; Джезаль дан Луфар, говорил он себе, смеется в лицо опасностям, он готов ко всему — и к засадам, и к битвам, и к бешеной погоне. Но это бесконечное ожидание, бессмысленное напряжение, беспощадно медленное течение минут он едва мог вынести.

Было бы легче, если бы рядом находился кто-то, с кем можно разделить свое беспокойство. Но в отношениях спутников мага почти ничего не менялось. Повозка катилась вдаль по разбитой старой дороге, а на ней все так же сидел Ки, угрюмый и молчаливый. Байяз постоянно молчал, если не считать его неожиданных лекций о качествах, необходимых для великого вождя и, очевидно, отсутствующих у Джезаля. Длинноногий все время держался впереди, разведывая маршрут, и появлялся раз в два дня, чтобы рассказать, как искусно он справляется с делом. Ферро мрачно смотрела по сторонам, словно ее окружали враги (особенно презрительно она глядела на Джезаля, как ему иногда казалось), и не отнимала руки от эфеса меча. Она редко открывала рот, обращалась исключительно к Девятипалому, да и то лишь для того, чтобы буркнуть что-либо насчет засады, или как лучше скрыть следы, или о возможных преследователях.

Сам северянин представлял собой своего рода загадку. Когда Джезаль впервые увидел его, глазеющего с раскрытым ртом на ворота Агрионта, Логен показался ему хуже животного. Однако здесь, в диких землях, правила поменялись. Тут нельзя было отвернуться от того, кто тебе не нравится, а потом всеми силами избегать, публично унижать и оскорблять его за спиной. Здесь ты был накрепко привязан к своим спутникам, и в такой связке Джезаль понемногу начинал понимать, что Девятипалый, в конце концов, обычный человек. Хотя, без сомнения, человек дикий, разбойничьего вида и ужасно безобразный. Если говорить об интеллекте и культуре, он в подметки не годился последнему крестьянину на полях Союза, однако Джезаль должен был признать: из всей компании северянин казался ему наименее неприятным. В дикаре не было напыщенности Байяза, настороженности Ки, хвастливости Длинноногого или элементарной злобности Ферро. Джезаль не считал зазорным спросить у фермера о видах на урожай или побеседовать с кузнецом об изготовлении доспехов, каким бы грязным, уродливым и низкорожденным ни был его собеседник. Так почему бы не обсудить с закоренелым убийцей вопрос, касающийся насилия?

— Насколько я понимаю, тебе приходилось водить людей в битву? — осторожно начал Джезаль.

Северянин обратил на него ленивый взгляд темных глаз.

— Да, и не раз.

— И принимать участие в поединках?

— Конечно. — Логен поскреб рваные шрамы на заросшей щеке. — Я так выгляжу не оттого, что у меня тряслись руки, когда я брился.

— Если бы твои руки так тряслись, ты наверняка предпочел бы отрастить бороду.

Девятипалый расхохотался.

Джезаль почти привык к этому зрелищу. Разумеется, выглядел северянин по-прежнему отвратительно, но теперь казался больше похожим на добродушную обезьяну, чем маньяка-убийцу.

— И то верно, — отозвался он.

Джезаль немного поразмыслил. Ему не хотелось показывать свою слабость, но, с другой стороны, откровенностью нередко можно завоевать доверие простых людей. Если это действует даже на собак, почему бы не попробовать с северянином? Он отважился признаться:

— Сам-то я еще никогда не участвовал в настоящей битве.

— Да что ты?

— Правда. Мои друзья сейчас в Инглии, сражаются с Бетодом и его дикарями.

Девятипалый отвел взгляд.

— То есть… я хотел сказать, они сражаются с Бетодом, — поправился Джезаль. — Я был бы вместе с ними, если бы Байяз не попросил меня присоединиться к этому… предприятию.

— Что ж, тем хуже для них и лучше для нас.

Джезаль вскинул на него глаза. Если бы эти слова прозвучали из уст более утонченного собеседника, можно было бы принять их за сарказм.

— Конечно, эту войну начал Бетод. Гнуснейшее деяние, ничем не спровоцированное нападение.

— Не стану спорить. У Бетода талант затевать войны. Если он что-то умеет лучше, так это их заканчивать.

Джезаль засмеялся.

— Ты ведь не хочешь сказать, что он разобьет Союз?

— Он побеждал и при худших условиях. Впрочем, тебе лучше знать. Опыта у тебя побольше.

Смех застрял в горле Джезаля. На сей раз он почти не сомневался, что северянин иронизирует, и это заставило его на минуту задуматься. Неужели под этой искореженной шрамами, заскорузлой маской скрывалась мысль: «Ну что за дурак?» Или Байяз прав и Джезалю есть чему поучиться у северянина? Был только один способ это выяснить.

— На что похоже сражение? — спросил он.

— Сражения — как люди. Не бывает двух одинаковых.