Раскольников, недавно «выпущенный» из Англии, где находился на дипломатической работе, был в ореоле романтической славы. Воодушевленный и целеустремленный революционер, он держался просто и естественно, очаровывал не только умом, но и обаятельной внешностью. С доброжелательным любопытством всматривался в улыбающееся лицо Сергея, который не мог скрыть удовольствия, что «сам» Раскольников заинтересован им и восхищается его стихами. Мне было приятно, что Раскольников и Есенин быстро нашли общий язык. Не было и тени стеснения, какое бывает при первом знакомстве. Через несколько минут все говорили, будто давно знали друг друга. Раскольников попросил Есенина прочесть новые стихи. Сергей не ломался, подобно многим поэтам, любившим, чтобы их упрашивали. Он поднялся с кресла, прошелся по комнате, чуть не задев ломберный столик, улыбнулся, отошел от него и начал читать:

Федор Федорович слушал внимательно. На его выразительном лице отражалось нескрываемое восхищение. Стихи были прекрасны.

– Рюрик, может быть, и вы что-нибудь прочитаете?

– Давай, давай, не ломайся. – Есенин захлопал в ладоши.

Я начал читать:

– Молодец! – Есенин обнял меня.

Раскольников пожал мне руку. Мы начали пить абрикосовый сок. Раздался стук в дверь. В комнату вошел молодой человек, словно сошедший с революционного плаката.

– А… Щетинин! – воскликнул радостно Раскольников. – Заходи, заходи, боец! Знаю, что от абрикосового сока тебя бросит в жар, но ничего другого не нашлось. Знакомься – поэты Сергей Есенин и Рюрик Ивнев. А это мой фронтовой товарищ, неугомонный Санька Щетинин – гроза контрреволюционеров и бандитов, да и сам в душе бандит, – засмеялся Раскольников. – Только бандит в хорошем смысле слова.

– Ну, Федя, ты скажешь, – добродушно улыбнулся пришедший, и мягкая улыбка на суровом лице показалась ласточкой, опустившейся на острую скалу.

Щетинин подошел к столу, взял бутылку с остатками абрикосового сока и вылил в полосатую чашку. Затем медленно опустил руку в карман шаровар, извлек бутыль водки и произнес:

– Вот это дело! Это по-нашему, по-деревенски, широко и вольготно. В городе все шиворот-навыворот. Придумали дамские пальчики, соки-моки…

Я поежился. Мне показалось, что начнется попойка, а у меня врожденное отвращение к алкоголю. Но вопреки опасениям все получилось иначе. Начало было угрожающим: Щетинин приготовил стол, деловито и аккуратно подобрал из разнокалиберной посуды необходимое. Но пиршество ограничилось тем, что Раскольников осушил четверть стакана с гримасой, которую нельзя назвать поощрительной. Есенин выпил без энтузиазма полстакана, а виновник застолья – стакан с удовольствием, но без бахвальства и понукания других. Закусывали двумя огурцами, извлеченными из необъятных карманов щетининских шаровар, и куском сыра. Хлеба не оказалось, да он и не понадобился. Но формальности были соблюдены, и теперь каждый из присутствующих, если бы походил на многих других, имел бы полное основание сказать на следующий день: «Вчера мы здорово тяпнули!»

Нас вновь попросили прочесть стихи. Щетинин добродушно признался, что ни черта в них не понимает.

– Вот песни – другое дело. Орешь – и сам не знаешь, что орешь, но получается весело, а когда что-нибудь революционное, аж в груди замирает.

– Но все-таки, – приставал к нему Есенин, – что-нибудь понимаешь, не деревянный. Что за поклеп на себя наводишь!

Щетинин отшучивался:

– Пусть поклеп. Разорви меня бомба, если вру! Слова-то я понимаю и смысл, кажется, а хорошие стихи или плохие – не знаю. Абрикосовый сок от водки отличу сразу, а хороший стих от плохого – не могу. Да и не мое это дело. Куда мне со своим рылом соваться в калашный ряд!

– Ну… запел, – засмеялся Есенин. – Тебя бы с Клюевым познакомить – тоже клянется: я, дескать, стихов читать не умею, не то что писать.

– Да вы артист, Сережа! – воскликнул Раскольников. – Точно копия Клюева. Я слышал его недавно в «Красном петухе».

– Как, – удивился я, – успели и там побывать?

– Каменева затащила, – улыбнулся Раскольников. – Это ее детище.

– Знаю, знаю, там бывал и теперь захожу. Но откровенно: наряду с интересным там много карикатурного.

– Не в бровь, а в глаз, – засмеялся Раскольников. – Я оттуда едва нога унес, Вышла какая-то громадная поэтесса…

– Это Майская…

– Фамилию не расслышал. Но плела такую чушь про искусство, что даже его поборникам стало тошно.

– Она! Она! Конечно Майская!

– Я говорю, что ничего не понимаю в стихах, а как послушал вас, вижу, что и вы ни черта не понимаете, раз считаете друг друга карикатурными.

– Это ты перебрал, – сказал Раскольников. – Мы считаем карикатурными не всех, а тех, кто действительно является таковым.

– Ну, значит, я вообще ничего не понимаю, – сдался с добродушной улыбкой Щетинин. – Искусство – старое, новое – для меня высокая материя. Давайте выпьем! – добавил он, однако не сделал ни малейшего движения в сторону принесенной бутылки.

– Жаль, что вы вылили абрикосовый сок, – с напускным огорчением произнес я, обращаясь к Щетинину, – я бы с удовольствием выпил сейчас.

– Сок можно заменить чаем, – улыбнулся Раскольников.

– Нет-нет, не будем отнимать у вас столько времени, да и нельзя долго засиживаться. Утром должен отнести в «Известия» стихотворение. А оно еще того… не допеклось, – сказал Есенин.

– Сережа, ты возводишь на себя поклеп, – улыбнулся я.

– Нет, серьезно, – ответил он. В его глазах светились искорки смеха. – Понимаешь, как получилось: я даже не успел написать, как зашел заместитель редактора. Прочти, говорит, да прочти! Я и прочел. А он: «Принеси к нам, да поскорей. Больно к моменту!»

– Отпускаю с условием, – сказал Раскольников, – что вы будете заходить ко мне часто. Чем чаще, тем лучше. Я здесь временный гость. Скоро меня направят по назначению. А стихи приносите. И книжечку, если она сохранилась. Хоть одну раздобудьте, чтобы я взял ее на фронт.