Паруса вырабатывали последние мили пути!

Спустя двое суток, ночью, плот мягко ткнулся в южный берег Аральского моря. Дальше плыть было некуда, дальше была только земля. Мы ничего не почувствовали — досматривали свои тихие, голодные сны. Рулевой дремал, навалившись головой на руки, лежащие на румпеле. Плот замер и до утра стоял тихо, оберегая наш отдых. Рулевой, несколько раз проснувшись, сверял курс и снова проваливался в тяжелую дремоту: ему казалось, что мы все еще плывем.

Взошедшее солнце осветило песчаный пляж, тянущийся до самого горизонта. На востоке, километрах в восьми, возвышался знакомый уже нам чинк плато Усть-Урт. Мы сидели на плоту, высунувшись из спальника, чесались, зевали, моргали слипающимися глазами — в точности беспризорники, выползающие из асфальтового котла. Это мало напоминало торжественное завершение уникального маршрута. Миловидные девчушки не дарили букеты цветов, не спрашивали, удивленно тараща глазенки:

— Дяденька, а вы все-все сами проплыли? Не стоял ровными шеренгами на прибрежном песке духовой оркестр городской пожарной команды. Не толкались локтями жаждущие взять интервью журналисты. В общем, все было как-то не так.

— Приплыли! — мрачно сказал Салифанов и выше натянул на плечо одеяло.

Таким тоном сообщают не о победе, коей являлось достижение южного побережья, а об отключении на три зимних месяца горячей воды и отопления.

— Теперь придется тащиться по песку под обрыв, карабкаться на него и потом еще неизвестно сколько шарахаться по плато Усть-Урт, разыскивая людей, которых здесь наверняка нет, — перечислил он предстоящие нам в ближайшем будущем работы.

Тут я был с ним солидарен. Приятного мало. Пустыня — не город, где встал, крикнул — толпа сбежалась. Здесь, хоть голосовые связки порви, никто, кроме тушканчиков, не услышит. Мрачные перспективы. Были бы еще налегке, а то плот, вода, вещи, паруса — все на себе тащить, а где люди встретятся, на первом километре или на пятидесятом, неизвестно.

— Камеры придется бросить, — вздохнул Сергей. Камеры были в отличном состоянии, оставлять их было жаль. Но шесть на семнадцать равнялось сотне килограммов!

— И питьевой бак. Остаток воды сольем в канистры, — добавил Салифанов.

Я обреченно кивнул в знак согласия.

— Каркас я бы тоже оставил, — вошел он во вкус.

— Только вместе со мной! — категорично возразил я. Салифанов задумался. Наверное, он сравнивал наши тягловые возможности и вес плота. Выходило, что выгоднее бросить меня вместе с трубами. Но человеколюбие взяло в нем верх над деловой сметкой.

— Тогда выбросим шверты, руль, часть посуды, пенопласт, запасные трубы, ремнабор, — поставил условие он. Скрепя сердце, я согласился.

— Паруса износились, — заметил Сергей.

В паруса я вцепился мертвой хваткой. Вот ведь человеческая натура — неделю назад судьбу молил — пусть все погибнет, только бы живым выбраться, а теперь каждую шпильку-болтик жаль.

Еще час, не выбираясь из спальной берлоги, мы играли с Салифановым в увлекательную игру под названием «Восточный базар». Мы торговались из-за каждой мелочи: куска веревки, коробка спичек, флажка-флюгера. Я заламывал цену (количество переносимых вещей) как настоящий, высшей пробы лавочник-меняла. Он закатывал глаза, костерил меня и моих родственников вплоть до седьмого колена за умопомрачительную скаредность. Слушал новую цену, причмокивал губами, пускал слезу, ссылался на немощь, тяжелое финансовое положение, непогоду, неурожай. Уже почти соглашался, бил по рукам, но в последний момент передумывал. Все-таки он добился своего — планируемый мной к переносу груз уменьшился вдвое.

Пока мы судили-рядили, с востока наползла туча. Мы не успели опомниться, как налетевший шквал яростно хлопнул парусами, вытянул материал до хруста в швах.

Сорвал с плота плохо закрепленные тряпки, одежду. Понес их к берегу. Вода зарябила мелкой волной. Тяжелые брызги хлестанули по лицу, глазам. Ошарашенные, мы наблюдали эффект нагонной волны, тот, что позволил нам недавно перескочить перешеек между островами. Море прибывало на глазах. Плот приподнялся, оторвался от дна, закачался и поплыл там, где еще несколько минут назад был берег. Вода обгоняла плот, ползла к обрыву, пенным языком вылизывая сухой песок.

Ветер стих столь же стремительно, как и начался. Вода откатилась назад. Сошла, оставив после себя быстро высыхающие лужи. Плот стоял посреди песчаного пляжа Море отсюда было даже не видно. С начала шквала прошло не больше пятнадцати минут, а как все изменилось! Море там, мы здесь, обрыв — рукой подать! А если бы такое произошло, например, неделю назад на островах? Очнулись бы среди барханов — как хочешь, так и выбирайся.

— Еще бы кто на обрыв поднял, — мечтательно произнес Сергей.

Плот разобрали быстро, по методе: ломать — не строить… Камеры освобождали, безжалостно обрезая веревки, трубы выбивали из втулок. Монтировали в Аральске два дня, демонтировали час. Плот упаковали в одну вязанку. Вещи оттащили в сторону. На песке остались семнадцать черных, лежащих в том же порядке, как были закреплены под плотом, камер. На душе было муторно. Словно не пожал протянутую от чистого сердца руку. Сколько дней камеры несли нас на себе, а мы оставили их на произвол судьбы. За черными резиновыми баранками камер проглядывали укоризненные глаза брошенной беспородной собаки.

Поэтапно забросили вещи на вершину чинка. Здесь он был невысок — метров шестьдесят и достаточно полог. Последним втаскивали плот. Железные ребра труб больно впивались в плечи, ноги подгибались, для тяжелоатлетических упражнений мы явно не годились.

Ближе к вершине произошло что-то непонятное. Посреди дня, при полном солнце, вдруг стало сумрачно. Я вывернул голову, силясь увидеть, что случилось. Желтый песок берегового пляжа потемнел. Что такое? Не сразу я догадался поднять глаза к небу. А когда поднял, не смог сдержать вскрик. Неба не было видно. Над нами, образуя живой потолок, летели птицы: пеликаны, аисты, фламинго. Друг над другом, плотными группами, распластав крылья в восходящем потоке воздуха. Одни низко, над самым обрывом. Другие — вторым эшелоном, чуть выше. Третьи совсем высоко. Возможно, были и четвертый и пятый этажи. Огромные сливающиеся тени парящих птиц стремительно неслись по земле. Стая таких размеров была невероятна, как свободно планирующий асфальтовый каток. Одна птица в воздухе красива. Сто — удивительны, тысячи рождают в душе смутное беспокойство, может быть, даже страх. В полной тишине проскользило живое облако мимо. Снова светило солнце, сыпались из-под подошв мелкие камешки. Видели мы что-нибудь или пригрезилось?

Еще долго поднимались по обрыву, проклиная тяжесть плота. Наверное, я переторговался. Часть труб можно было оставить. Может, даже половину. Возможно, и все. Трясущиеся коленки и боль в плечах были убедительней салифановских слов. О том, чтобы тащить плот по плато, не могло быть и речи. У нас, кроме него, набралось вещей больше центнера. На вершине обрыва с облегчением сбросили плот на землю.

— Если ночью не увидим огней, придется бросить все вещи, кроме НЗ и воды, — предупредил Салифанов.

Я не спорил. Терять жизнь из-за барахла глупо, хотя такое случается нередко. Стали готовить временный лагерь, сооружать из парусов тент, чтобы под ним дождаться ночи, но подбежала возбужденная Войцева.

— Там чумы такие круглые и верблюды ходят!

— Юрты, — поправил заметно обрадовавшийся Салифанов, — кажется, нам стало везти.

К становищу пошли пустыми, прихватив только рюкзак с одеждой и документы.

Юрта — переплетение деревянных реек, покрытое снаружи войлочными листами, — давала отдых телу и комфорт душе. Все то, что мы подразумеваем под словом «уют». Мы с Татьяной сидели на кошмах, скрестив ноги по-турецки, и пили горячий чай. Сергей на верблюдах отбыл за оставленными на обрыве плотом и грузом.

Аксакал, облаченный в овчинный тулуп и меховую шапку (на улице плюс 34°С), чинно сидел против нас и неторопливо беседовал о чем угодно, кроме того, что интересовало его непосредственно: кто мы и как сюда попали? Соблюдая восточный этикет, мы отвечали на вопросы, касающиеся нашего здоровья, а также здоровья детей, жен, родителей, родственников, родственников их родственников. Аксакал старался не обращать внимания на наш потрепанный вид.