В итоге — поражаются почки, желудок, кишечник, но в первую очередь страдает психика. Люди сходят с ума, становятся агрессивными, пытаются покончить жизнь самоубийством.

Я представил бушующего Васеньева, мечущегося по плоту, и мне стало не по себе.

— Валера! Остановись! — я попытался добавить в голос «железа».

Но услышал какое-то жалкое дребезжание, словно пинали по асфальту пустую консервную банку. Пересохшая глотка варьировала интонации произвольно Я закашлялся.

— Подохнешь! — коротко пугнул Салифанов.

— Бросьте стращать — это же не океан. Действительно, Арал — не океан, вода здесь много преснее, да и не случится ничего с кружки. Некоторые памятки даже разрешают первые три дня пить морскую воду, на треть разбавляя ее пресной. Но в данном случае страшен не факт, но дурной пример, который, как известно, заразителен. А как все начнут хлебать с моря? Мы и так уже супы разбавляем наполовину забортной. Вода у нас еще имеется, к чему торопить события? Думаю, сия чаша нас не минует, придется еще…

— Мужики, но ведь действительно невмоготу, — как-то даже жалобно объяснил Валера. Наверное, в первую очередь он уговаривал себя. — Я же только пол-литра.

Он зажмурился и большими глотками, как пьют противное лекарство, осушил кружку.

— Занюхать не требуется? — съязвил Салифанов. Валера не ответил, он разбирался в нахлынувших на него непривычных ощущениях.

— Пакость! — наконец заключил он. — Выдели хоть сахарок — горечь зажевать, — обратился он ко мне.

Я засомневался. Страдальчески перекошенная физиономия Валеры вызывала сочувствие.

— Хорош гусь! — вмешался Сергей. — Он будет дуть забортную воду, которой без счета, и закусывать общественным сахаром, которого всего ничего.

— Жмоты! — определил Васеньев.

Сергей пожал плечами.

«Может, тоже попробовать, — мелькнула безумная мысль. — Хоть горло смочить».

Я взглянул на море. Вода. Вода до самого горизонта плескалась, звонко шлепалась о камеры, манила. Солнце раскаленной сковородкой зависло на небосводе. Хилое облачко, величиной с носовой платок, недвижимо торчало над горизонтом. На дождь надежды не было. Рыбы, из которой можно было попытаться выдавить сок, чем хоть немного забить чувство жажды, мы никак не могли поймать. Рыбы в Арале не осталось из-за стремительного повышения солености воды. Наша расчетная суточная норма — полтора литра, может, и удерживала шаткий баланс водного обмена (потребил — выделил) в нейтральном положении, но от мук жажды не избавляла. Что это — полтора литра? Две поварешки супа и полкружки чая в обед, да еще по полкружке утром и вечером. Вот и вся пайка!

— Сорок четыре, — со злорадным удовольствием известил Сергей, взглянув на термометр.

«По-моему, ему доставляет какое-то извращенное удовольствие запугивать нас…»

И я еще дома имел глупость жаловаться на жару. Дома! Где холодильник, где два водопроводных крана, у которых достаточно повернуть барашек и польется толстая струя холодной пресной воды и будет течь и час, и два, и десять и не иссякнет… Я судорожно сглотнул слюну, вернее, попытался сглотнуть. Сухие стенки гортани шершаво соприкоснулись, на мгновение слепились, проскребли друг друга, как плотно сжатые наждачные бумаги. Проклятый зной! Наверное, хуже не может быть!

Глупец! Я опять торопил события. Разве мог я предположить, что два года спустя мне и десяти моим товарищам придется на велосипедах преодолевать полторы тысячи бездорожных километров, протянувшихся через четыре среднеазиатские пустыни, в самое жаркое время года — в июле! И когда в Каракумах столбец термометра дотянется до плюс пятидесяти одного градуса, а температура песка перевалит за плюс восемьдесят по Цельсию, когда воды останется совсем мало и не будет благодатной тени парусов, а только солнце, раскаленный песок и ветер, обжигающий слизистые и глаза, я буду вспоминать Арал почти как благо. Но тогда я этого не знал. И проклинал жару, хуже которой, как считал, ничего быть не может.

Я лежу на плоту, слушаю «Альпинист», и мне хорошо. Передают что-то о желудочных коликах. Доктор пугает слабохарактерных пациентов примерами несоблюдения

Режима. Говорит он ровно и убедительно, но содержание мне безынтересно. Я слушаю приемник для общего фона. От его привычных уху звуков на душе становится как-то умиротворенней. Представляется дом, белый квадрат абонентного громкоговорителя на стене, и никуда не надо плыть… В моем животе бурно перевариваются крохи недавнего обеда. Желудок, занятый своими прямыми функциями, на некоторое время перестал напоминать о себе болями, сосанием под ложечкой. И от этого мне тоже комфортно.

И вдруг становится плохо. Да, вот прямо так, р-р-аз — и плохо. В единую секунду. Вначале я не могу понять, что происходит. Чего-то мне начинает недоставать или, наоборот, чего-то излишек. В общем, что-то изменилось. Но что? Море то же, я — тем более. Я слушаю себя и ничего не ощущаю. Я проверяю температуру тела и пульс, ощупываю живот. Я мысленно перетряхиваю весь свой организм от кожи на пятках до вставших дыбом волосков на макушке. Ни-че-го! Но этим, по отдельности здоровым органам: мышцам, кровеносным сосудам, костям, всему, чем напичкан я изнутри, — нехорошо. До такой степени нехорошо, что мне хочется вывернуться на левую сторону. Что за напасть?!

«Ты болеешь?» — спрашиваю я себя. И с абсолютной уверенностью отвечаю: "Да! — «Что у тебя болит?» — подражая мудрому детскому доктору, ласково интересуюсь я. И с полной уверенностью отвечаю: «Ничего!»

Что же это за болезнь, когда ничего не болит? Впору подозревать злостную симуляцию. Очень похоже — работать не могу. Объяснить почему — тем более. И все-таки перед лицом мудрых эскулапов я оправдываю себя. Это не симуляция. Не нужен мне больничный листок. Безнадежен рентген. Бессмысленно толкаться в очередях у лабораторных окошечек, пряча в зажатых кулаках подозрительного вида мензурки. Анализы ничего не покажут. Это — морская болезнь!

Я всегда думал, морская болезнь — это когда тошнит. Удивлялся, стоит ли делать из этого трагедию? Такое и на суше случается. И никто об этом не рассказывает в ужасающе черных тонах. Вернее, вообще об этом предпочитают не рассказывать.

А про морскую болезнь только спроси — разрисуют, не остановишь! И зачем, спрашивается, сваливать свои недуги на море? Ну переел ты, или еще что, проявил неумеренность, одним словом. Чем же море виновато? Случалось, и меня укачивало в автобусе. Конечно, неприятно, но и чего-то ужасающего в этом я не видел.

И в подтверждение моей теории поначалу на море все складывалось благополучно. Никаких болезненных изменений в организме не наблюдалось, разве только в аппетите прибавка. Но в конце вторых суток пластом легла Монахова. Только что сидела веселая, трепалась с Васеньевым, и вдруг — бац!

— Я пойду полежу, — говорит.

Мешком свалилась на одеяла и часа четыре не вставала, только изредка подползала к борту. Я был уверен, что она просто распустилась. С тошнотой справиться не может — смехота! Даже злился на нее. Попросишь что сделать, а она только голову приподнимет, глазами тупо поведет, уставится сквозь тебя и слова сказать не может. Шипит сквозь болезненно скривленные губы. Я спрашиваю:

— Живот у тебя болит?

— Нет, — головой мотает.

— Попробуй встать, — предлагаю.

Она опять головой мотает и обратно на одеяла плюхается. Подозрение меня взяло на этот странный недуг. Лежать может, спать может хоть десять часов кряду, а вахту стоять или, например, спальники выжать — нет. Хотел бы я так поболеть. Когда вечером перекус устроили — тогда еще продуктов было — ешь — не хочу, — Наташа вместо стола на четвереньках к борту переползла. И стало ее выворачивать — смотреть жутко. Мы за сухарь — она к воде свешивается. Я прошу мне добавки супа плеснуть, ее аж пополам перегибает. Не поешь нормально. У любого кусок поперек горла встанет, когда такое понаблюдаешь. Так она потом и утром ни крошки в рот не взяла. Лежала. Лицом в свитер уткнувшись. Плечами подергивала — то ли плачет, то ли стонет. Вот тогда у меня первые сомнения появились. Ну, можно часок-другой симульнуть, чтобы от какой-нибудь малоприятной работы отвертеться. Но лежать вот так сутками! Не есть, не пить! Я даже если дома с температурой под сорок валяюсь, и то отсутствием аппетита не страдаю. Нет-нет да остановочку у холодильника сделаю. И ничего, идет за милую душу. Болезнь болезнью, но обед — по расписанию! А тут почти сутки — ни крошки!