После столь горячего и чистосердечного выступления плотника Ахунзяна народ в зале закипел и взбурлил. Со всех сторон неслись недоуменные гневные реплики, так что Байназаров просто вынужден был выступить.
— Тут некоторые товарищи пытаются защищать Саматова, рассказывая собранию о его заслугах, — начал он, стараясь говорить спокойно и терпеливо, как с малыми детьми. — Судя по их выступлениям, можно подумать, что райком не видит этих заслуг, затирает, что ли, сделанное Халиком Габдрахмановичем. Но ведь это не так, товарищи. Работа, она всегда на виду, и мы о работе Саматова не забываем. За семь лет он сделал очень многое. Отстроил фермы, повысил урожайность зерновых и надои молока, укрепил колхоз кадрами. Но не допустим ли мы, товарищи, серьезную ошибку, если скажем, что все это сделал лишь один Саматов? Осмотритесь, товарищи, вокруг: всюду подъем, всюду такой же рост! Нет уж, дорогие товарищи, колхозы растут и крепнут не волею Саматовых, но по могучей воле и благодаря неустанной заботе нашей родной коммунистической Партии, нашего правительства, по воле рядовых колхозников и рабочих, всего нашего народа. Разумеется, в этом есть заслуга и Саматова — как организатора, непосредственного руководителя, — но ни в коем случае нельзя эту заслугу раздувать, показывать ее в преувеличенном свете. Успокоение на достигнутом — качество, в корне чуждое коммунисту, члену нашей великой партии. А Саматов успокоился, потерял требовательность к себе в первую очередь, вот на это и указывает райком. На современном этапе подобный человек не может оставаться командиром крупного производственного участка. В нашем случае — колхоза, имеющего шесть тысяч гектаров посевной площади.
Логично проводит свою мысль товарищ Байназаров, ораторскими способностями его бог не обидел. Но только почему он обращается к народу в таком искательном, неуверенном тоне? Если бы еще в зале сидели люди, не имеющие к Саматову непосредственного отношения, не видевшие своими глазами самоотверженности его и беспримерного трудолюбия, тогда, возможно, Байназаров и сумел бы увлечь зал красноречивым словом, убедить этих людей в своей правоте. Но дело касается их собственного председателя, которому верны, они душой и телом, поэтому-то зал и не верит, прерывает Байназарова на полуслове, требует конкретных фактов. А факты, откровенно говоря, жидковаты. «С самой весны, — заявляет Байназаров, — не было в колхозе крутого подъема». — «Ну? — удивляется зал. — А разве можно добиться крутого подъема за пять-то лет? Мы медленно, да верно — так ведь иной раз и круче получается. И вообще, насчет колхозов, с самого окончания войны добиваемся этих самых крутых подъемов, да, видать, нелегко, когда полстраны было в развалинах. Вот те и взгорочка! Недаром наша партия, почитай, каждый год о сельском хозяйстве тревожится». — «Сев и уборка проходят в намеченные сроки, — говорит Байназаров, — но все равно есть потери». — «Ишь ты! — перечит ему народ в зале. — А у кого их нет, скажи на милость? Неделями, чай, льет — башки на улицу не высунешь!». — «Хлеб у вас преет, — укоряет колхозников секретарь райкома, — недоглядел Саматов!» — «Да как же, — кричат, — ему не преть? С полей-то уж мокрым привезли, хотели как быстрее, чтоб хоть и не сухой, да на току весь лежал; кабы не захворал Саматов да не слег, да ежели бы не мешал тут ретивый полнамоченный, давно бы уж зерно провеяно было да просушено».
Без усилий заглушив стоявший в зале дружный ропот, на сцене клуба возник опоздавший к началу собрания «практичный» Мубаракша.
— Слово хочу сказать, товарищ Байназаров, послушайте. Если уж решили вы снять Саматова и заменить его другим человеком, то, конечно, вы все равно на своем настоите. Так или по-другому. Но только это будет супротив воли всех колхозников «Красной зари», и знайте: на райкоме дело это не застрянет, райком — это еще не самая высокая власть. Мы сами найдем дорогу к правде. Партия наша отлично умеет слушать и тех, которые, значит, выращивают своим трудом народный хлебушек; на то она и наша — партия трудовых людей!
Горячо сказал Мубаракша, пожалуй, покрепче даже старого плотника Ахунзяна. И словам этим, идущим от самого сердца, народ высказал большое одобрение — долго не смолкали в зале аплодисменты, грохотали сплошным бушующим шквалом. Вскочил было с места парторг Тавилов, заговорил, но речь его текла вяло и сбивчиво: он явно растерялся. Блеснул вновь ораторским талантом Байназаров — напрасно, ничто уже не могло поколебать убежденных в своей правоте колхозников. Пробовали голосовать еще раз, но, как и в начале собрания, получилось смеху подобно: шестеро «за», пятьсот «против», ну, куда это годится?..
И вот тут-то меня насторожило поведение Байназарова, направленное теперь, по всему, в обход непоколебимого «своевольства» собрания, — я увидела, как он, нагнувшись к Саматову, долго и настойчиво говорил ему и Халик в ответ кивал головой. В чем он мог согласиться с Байназаровым, мне пока было совершенно непонятно.
Халик же вдруг поднялся и протянул руку, успокаивая народ; в нахлынувшей тишине он заговорил негромко, тепло и очень доверительно обращаясь к колхозникам. До меня с трудом дошел смысл сказанного им: он заявил, что на самом деле смертельно устал, болен, и просил собрание освободить его от работы. Что за чушь?.. Ах ты господи, ну конечно же! Это, разумеется, Байназаров, видя, что дела принимают совершенно неожиданный и для его авторитета оборот, не нашел иного выхода, как уговорить поддержать решение райкома самого Саматова.
Обращение председателя к колхозникам вызвало в зале великое недоумение. Народ ошарашенно заколебался: отпустить — так ведь нужен колхозу Саматов, очень нужен; а не отпускать — видно, чем-то крепко не угодил Саматов, все одно будут привязываться.
Пока мужики трудно и без особого толку раздумывали, слово перехватили женщины. И здесь уже заговорил не разум, а женское сердце, полное бесхитростной любви и жалости. Выступала вдовая тетка Мубина, которой в свое время пришлось немало помучиться с водоплавающей, не тем будь помянутой, птицей.
— Ну, мужики, до чего бестолково время ведете, глаза бы мои на вас не глядели, — говорила она, всплескивая руками. — У амбара вон хлеб горит! Кто за него отвечать будет? Клевер весь загубили, перепахать заставили. Кому за это отвечать?! Скотина, бедная, без кормов осталась, кто виноват? Спасибо Саматову, что терпит, бедняга, такое. Я на его месте давно бы от нас сбежала либо удавилась бы от огорченья!
Зал словно вымер — такая наступила тишина. Расколол ее нервный голос Тавилова.
— Что же вы предлагаете?
— А не мучить Саматова и дальше; оформить ему прямо сейчас, вот тут вот, двухмесячный, к примеру, отпуск. На износ же работал человек, понимать надо! Сам даже говорит, болею, мол, — оно ведь и правда, болеет. Такой председатель, как он, ну, разве лег бы в больницу во время уборки? Пускай поезжает на Кавказ либо в Крым, отдохнет там как следует и будет как новенький, будет работать по-прежнему на совесть. А разбрасываться таким человеком, как Саматов, — это дурость! Вот!
Предложение тетки Мубины гулом одобряющих голосов охотно и облегченно подхватил весь зал. И лишь двое в этом зале держались другого мнения: по своим соображениям секретарь райкома Байназаров и по убедительной просьбе Байназарова — муж мой, Халик Саматов. Секретарь райкома в тот день окончательно выбился из сил, пытаясь переубедить дружных в отпоре колхозников, парторг Тавилов тоже посерел от усталости и длительного неловкого положения; но обе стороны продолжали, хоть и вяло, пререкаться и спорить вплоть до семи часов вечера. И тогда опять поднялся чудак мой Саматов:
— Товарищи, у меня к вам одна-единственная просьба. Освободите меня от должности, честно вам говорю. Все-таки за плечами у меня война, ранения тоже есть, устал, товарищи. И после войны ведь семнадцать лет прошло, а я, по существу, не отдыхал ни единого дня. Вот приехал к вам молодой товарищ, выпускник сельскохозяйственного института, энергичный, знающий товарищ, да и колхоз ему достается не тот, что мне. Колхоз у нас теперь богатый, миллионер. Вместе и будете его вести, уверен — справитесь. А у меня уже пороху не хватает, порастерял, поэтому прошу: отпустите, сделайте одолжение.
