Тетка Магиша, никогда до того не отличавшаяся святостью, плевавшая, по ее словам, на все эти «леригиозные» глупости с высокого места, теперь же вдруг на глазах превратилась в фанатически набожного человека. Утром ли, когда Арслан собирался на работу, вечером ли, когда приходил домой, доставала она старый, сплетенный из соломы коврик, расстилала его у окошка, глядящего в южную сторону на святую каабу[21], и заходилась в страстной молитве. Арслан понимал, конечно, что это своего рода психическая атака на него, и старался не обращать внимания на смешную, но упорную комедию, разыгрываемую матушкой. Но та, однако, сдаваться не собиралась, с каждым днем напор ее все усиливался, и Арслан, уставший стискивать зубы и помалкивать, да к тому же постоянно отрываемый ею от занятий, как-то не выдержал и с насмешливой улыбкой спросил:

— Мама, до войны, как мне помнится, ты никогда не молилась, верно? С чего же это ты нынче стала такой, или за это что-нибудь дают?

Тетка Магиша нарочито долго складывала молитвенный коврик, уложила его на самое донышко древнего со звоном сундука и тогда только раздражающе-слезливым голосом заговорила:

— Грешно такое даже и молвить, сынок, стыда у тебя, видать, совсем нету. Аллах свидетель — тогда и время-то было страсть какое тяжелое, хлопот не оберешься. Вас, охламонов этаких, растили, из кожи лезли — когда и помолиться нам? Да нету теперь никакой вашей благодарности, никакого почету родителям, одно горькое горе! Вон, старшая, бесстыжи зенки, ребенка невесть от кого прижила, — а гордая, фу-ты, ну-ты! Из дому удрала безо всякого на то спросу; куда-то, говорят, на нефть работать приткнулась, ан опять без родительского совету, все — сама. Теперь вы в большие люди выросли, на родителей вам наплевать, у самих ума палата, возгордились шибко...

«Ах, мамонька, и много же вы на нас потратились, и много же вы заботы имели с нами! Все лето сено таскал да осенью веники вязал — в том и детство прошло. С шестнадцати лет в Донбассе сам себе на жизнь зарабатывал, после войны приехал — так и тут житья не было», — сердито подумал Арслан, но, убоявшись шума со стороны склонной к скандалу матери, промолчал, не стал мелочиться и только примирительно сказал:

— Ну, ладно, мама, все понятно.

— Ан неладно, ты, парень, помолчи-ка! — вдруг раскалилась Магиша. — Какой кусок пожирнее — так вам, какая одежа покрасивее — опять вам, все — вам, вам! Сами с голоду пухли, а вас растили, ровно цветочки драгоценные, берегли да холили. А вы теперь все задом норовите повернуться... Умные шибко!: Чего рот-то раззявил, али не кормили мы вас?

— Кормили, кормили...

— А ежели кормили, чего ты, ирод, кобенишься? — наседала на Арслана тетка Магиша, не замечая иронии сына. — До ких пор мне страдать еще, мучитель? До ких пор холостым» прошляешься, изверг^-ты эдакий? Али мне не хотится восчувствовать невесткину ласку, пожить в невесткиной холе? Отвечай, мучитель. Может, думаешь, мне не хотится внучат махоньких понянчить? У свата со свахой погостить... отвечай, мучитель! Аль правов таких у меня нету, чтобы у сына на свадьбе погулять, в красном углу сидеть да похваляться перед дастуйными гостями?

— Мне, мама, еще учиться надо, в институт я собираюсь...

Брызнули из глаз тетки Магишы жгучие слезы, и, размазывая их по щекам заскорузлыми руками, заговорила она каким-то истошным голосом, бросая сыну обидные пуще прежних слова:

— Смерти моей дожидаешься. Боишься, что придется твоей женке за мной на старости-то лет поухаживать. Оттого и остерегаешься. Все знаю. Жить мне, однако, недолго осталось, не печалься. Вон и соседи мне проходу не дают: что, мол, тетка Магиша, али у твоего сына изъянец какой имеется? Чего это он у тебя до сих пор неженатым разгуливает?

Арслан от стыда отчаянно побагровел и буркнул под нос уже почти жалобно:

— Ладно тебе, мама, иди лучше домолись...

— Ты мне этим «ладно» рот не затыкай, мне его старик и кулаком-то заткнуть не справляется. А ежели не оженишься, аллах свидетель, пойду в контору и доложу, так, мол, и так, не желает, изверг... И за такое мучительство родной матери преклонного возрасту небось по головке тебя там не погладят. Потому и женись, не упрямься.

Тетка Магиша вновь шмыгнула носом и, размазав по щеке слезы, уже тише спросила:

— Тяжело тебе жениться-то? Мучитель! Чего ты меня изводишь, чего ты упрямисся? У, дубина стоеросовая, пенек бесчувственный. Али, думаешь, сладко мне напраслину терпеть от людишек? Магиша жадюга, Магиша сына не женит, Магиша такая, Магиша сякая... Тебе-то вот как хорошо: смылся на работу, и горя мало — ни сплетен, ни пересудов не слыхать...

Трудно было Арслану устоять против такого обдуманного, сдобренного жгучими слезами и хитрыми намеками грубого натиска, но обещать жениться не мог он даже и в шутку, потому смолк покорно и смиренно опустил голову, понимая, что иначе от матери не отделаться. И тетка Магиша решила радостно, что упрямый сын ее сдался-таки и мучается теперь в раскаянии, возликовала в душе — пробить такого упрямца, как сын ее Арслангали, ого! Это не фунт изюму! Она покричала еще по инерции, но постепенно успокоилась, а вечером, улегшись в постель рядом с невеселым отчего-то мужем, во всех подробностях, смакуя каждое слово, передала ему весь свой «агитационный» и, по ее мнению, увенчавшийся полным успехом разговор.

— Ну, задала я парню жару, аж до печенок его продрало, — возбужденно закончила она. — Помяни мое слово, быть мне круглой дурой, ежели не в этом месяце, так в следующем не приведет он в дом невестку; помереть на этом месте, ежели не так!

— Не кажи гоп, могешь и навернуться. Шибко глаза у него теперича красные — все книжки ночами читает. А девки на этаких читунов не больно-то зарятся, мужа с книгой делить никто не согласная. Муж, на то он и муж, чтоб ночью жену драил, — отвечал ей скептически настроенный Шавали, разбивая тем самым в пух и прах все надежды своей старухи, чем и привел ее в совершеннейшую ярость.

— Молчал бы уж, старый лапоть! — прошептала она как можно язвительнее и даже приподнялась на локте, взглянув старику в лицо. — Драил! У кого что болит, тот о том и говорит. Пойди-ка лучше сходи на улицу, а то по ночам от тебя чижелый дух идет — задохнуться можно!

Тут меж ними открылась отчаянная перепалка, и аллах ведает, что еще наговорили они друг другу в ту бессонную ночь, забыв и о сыне, и о будущей невестке.

Через несколько дней после разговора с матерью Арслан неожиданно встретил Мунэверу. Ехал он на «вахтовушке» с буровой и заметил рассеянно, что на дороге голосует какая-то женщина в белом пыльнике. Машина остановилась, женщине подали руку, и она, забравшись в кузов, прошла вперед, но Арслан, задумчиво и бесцельно разглядывающий свои сапоги, не увидел ее лица и, впрочем, забыл о ней тут же, но через некоторое время парни, едущие с вахты, громко и разом захохотали — Арслан невольно обернулся. И оцепенел.

Жалкая, с дрожащими губами стояла перед ним Мунэвера: кто-то провел ей по лицу испачканной в мазуте рукой, и от виска наискосок до уха отпечатался черный след всех пяти пальцев. Увидев Арслана, она беззвучно заплакала, и на долгих ресницах ее задрожали крупные капли.

Арслан же, почувствовав, как заколотилось сердце и отяжелели сжатые до боли кулаки, резко встал, но спросил медленно и спокойно:

— Кто испачкал?

Смех враз утих, но отвечать никто, кажется, не торопился.

— Кто испачкал, я спрашиваю?

— Чего молчишь-то, храбрец? — сказал вдруг Джамиль Черный рослому детине, сидящему взразвалочку на скамье с папиросою в зубах. — Кажись, ты измазал, чего же растерялся?

Арслан неторопливо подошел к парню и в душной от напряжения тишине негромко спросил:

— Ты... испачкал?

— Ну, я. А ты чего выступаешь? Я испачкал, сказано же, — тягуче и с нелепой угрозою пробормотал детина и языком передвинул папиросу в угол рта, не меняя, однако, своей небрежной позы.