А тем временем ФДП все глубже и глубже проникал в мою жизнь, и я потихоньку стал осознавать, что контракт подразумевает не только запись сообщений моего близнеца. Гериатрическую программу запустили сразу. «Гериатрия» – звучит забавно применительно к человеку, который еще слишком молод, чтобы голосовать, но в этом был определенный смысл: чтобы заставить меня жить подольше, они решили взяться за меня сразу. То, чем я питаюсь, перестало быть моим личным делом, я должен был придерживаться предписанной ими диеты – никаких перехваченных на ходу бутербродов! Был длиннющий список «особо опасных» вещей, делать которые я не имел права. Мне наделали прививок от всего, начиная с «колена горничной»[28] и кончая «лихорадкой попугаев»[29], а медицинские обследования мне устраивали такие, что прежние по сравнению с ними казались детскими играми.

Одно утешало: с Пэтом, по его словам, делали то же самое. В действительности мы были самыми обыкновенными ребятами, таких везде как грязи, но для ФДП мы были незаменимым коммуникационным оборудованием, так что заботились о нас, как о призовых скакунах или премьер-министре, обычные люди такой заботы не знают. Это было утомительно.

Я не звонил Моди первые семь или десять дней после отъезда Пэта, мне было неловко. В конце концов она сама позвонила мне и спросила, в чем дело, злюсь ли я на нее за что-нибудь или считаю ее заразной? Тем же вечером мы встретились. Все это было не слишком весело. Она пару раз назвала меня «Пэт»; раньше это не имело значения, ведь мы с Пэтом привыкли к тому, что нас путают. Но теперь это было до крайности неприятно, дух Пэта все время присутствовал рядом с нами, подобно некоему скелету на пиру.

Когда она назвала меня так во второй раз, я сказал со злостью:

– Если ты так уж хочешь поговорить с Пэтом, я могу связаться с ним буквально за секунду.

– Что? О чем ты?

– О, я знаю, ты бы предпочла вместо меня Пэта! Если ты думаешь, что мне так уж нравится быть запасным вариантом, то сильно ошибаешься.

В ее глазах появились слезы, мне стало стыдно того, что я сказал, и от этого еще более неловко. В результате мы поругались, а потом я рассказывал ей, как меня надули.

Реакция Моди была для меня полной неожиданностью. Она не бросилась меня утешать, а вместо этого сказала:

– Ох, Том, Том! Неужели ты не понимаешь, что все это устроил не Пэт? Ты же сам во всем виноват.

– Что?

– Это совсем не его вина, а твоя собственная. Мне надоело смотреть, как ты разрешаешь ему крутить собой. Тебе прямо-таки нравилось, что он тобой крутит. У тебя было «желание поражения».

Тут я так разозлился, что даже с трудом сумел ответить:

– Что ты несешь? Звучит как дешевая попытка психоанализа. Ты еще скажи, что у меня «стремление к смерти».

Она сморгнула слезы:

– Нет. Вот у Пэта оно, может быть, и есть. Он всегда над этим шутил, хотя я знаю, насколько это опасно. Я знаю, что мы его больше не увидим.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы переварить все это.

– Ты хочешь сказать, – медленно произнес я, – что я нарочно дал Пэту себя обмануть, потому что боялся лететь?

– Что? Том, милый, я ничего такого не говорила.

– А прозвучало это именно так…

И тут я понял, почему это так прозвучало. Возможно, я и вправду боялся. Возможно, я сопротивлялся только для виду, так, чтобы Пэт победил… потому что знал, что случится с тем, кто отправится в полет.

Может быть, я трус.

Мы помирились, и уже казалось, что это свидание окончится благополучно. Провожая Моди домой, я все думал, поцеловать ли ее на прощание или нет, – сам я этого никогда не делал, мы с Пэтом всегда крутились друг у друга под ногами. Думаю, и она ждала, что я так сделаю… Но тут меня неожиданно позвал Пэт:

Эй! Ты не спишь?

Конечно нет, коротко ответил я. Только я занят.

Очень занят? Ты что, гуляешь с моей девушкой?

С чего ты взял?

Но ведь так и есть. Я был в этом уверен. Ну и как у вас с ней?

Не суй свой нос в чужие дела.

Конечно, конечно! Просто передай ей привет от меня. Привет, Моди!

– Том, о чем это ты так задумался? – спросила Моди.

– Да это просто Пэт, – ответил я. – Он говорит, чтобы я передал тебе привет.

– А… ну, привет ему от меня.

Так я и сделал. Пэт хмыкнул.

А теперь поцелуй ее от меня на прощание.

Я, конечно, не стал – ни за него, ни за себя.

Но на следующий день я снова ей позвонил, и после этого мы стали встречаться регулярно. Наши отношения с Моди вдруг вошли в ужасно приятную колею, настолько приятную, что я даже стал подумывать о том, что студенты колледжа иногда женятся и если все и дальше так пойдет, то я смогу себе это позволить. Нет, я не был до конца уверен в том, что хочу связать себя в таком юном возрасте, просто чувствуешь себя очень одиноким, если раньше всегда кто-то был рядом с тобой.

А потом Пэта принесли домой на носилках.

На самом деле это был специально зафрахтованный санитарный самолет. Этот идиот тихонько сбежал, чтобы покататься на лыжах, в которых он понимал столько же, сколько я в подводном плавании. Ему даже не пришлось ни на что натыкаться, он просто запутался в собственных ногах. И вот его приносят в наш дом на носилках, парализованного ниже пояса, не способного владеть ногами. Его должны были отправить в больницу, но он хотел домой, и мама хотела, чтобы он оставался дома, так что папа на этом настоял. Его положили в комнате, которую освободила Фейт, а я вернулся на свою кушетку.

Вся семья была очень расстроена, даже больше, чем перед отъездом Пэта. Папа чуть не выкинул Фрэнка Дюбуа из дома, когда тот заявил, что теперь, когда с этой чушью насчет космических полетов покончено, он, как и прежде, готов взять Пэта на работу, если он изучит бухгалтерский учет, так как бухгалтер может работать и в инвалидном кресле. Не знаю, может быть, у Фрэнка были самые добрые намерения, только иногда мне кажется, что «добрые намерения» стоило бы объявить уголовным преступлением.

Но что меня совсем уж достало, так это то, как ко всему этому отнеслась мама. Она была полна слез и сострадания, она готова была уже в лепешку расшибиться для Пэта и часами растирала его ноги, пока сама не валилась с ног от усталости. Но я видел, даже если этого не видел папа, что она до неприличия счастлива – ее «крошка» к ней вернулся. Вы не подумайте, слезы были настоящие… но женщины, похоже, могут плакать и радоваться одновременно.

Все мы понимали, что с «чушью насчет космических полетов» покончено, но не обсуждали этого даже мы с Пэтом. Теперь, когда он лежал в совершенно беспомощном состоянии и, вне всякого сомнения, чувствовал себя хуже, чем я, было не самое подходящее время обвинять его в том, что он сначала подгреб все под себя, а потом угробил наши шансы. Может, я и сердился на него, но сейчас нельзя было сообщать ему об этом. Я с тревогой осознал, что солидные чеки ФДП скоро перестанут приходить и семья снова останется без денег, причем в тот самый момент, когда деньги эти особенно нам нужны. Я жалел, что купил такие дорогие часы, жалел денег, потраченных на походы с Моди в заведения, которые раньше были нам не по карману, однако старался не думать об этом: какой смысл охать над разлитым молоком? Но я начинал подумывать, какую бы работу подыскать себе, раз уж дорога в колледж для меня закрыта.

Визит мистера Говарда застал меня врасплох – я уже почти надеялся, что ФДП сохранит нас в своей платежной ведомости, пока Пэту не сделают операцию, хотя травму он получил не по их вине, а потому, что нарушил их инструкции. Но с такой-то кучей денег они, по моему мнению, могли бы позволить себе быть щедрыми.

Однако мистер Говард даже не заикнулся о том, будет или не будет Фонд оплачивать инвалидность Пэта, он просто хотел узнать, как скоро я могу явиться в центр подготовки.