Талий чуть даже не улыбнулся – настолько складно все получалось. Он физически чувствовал, как легче становится на сердце – а вихрь, поднявшийся было, уже и не вихрь, какой же это вихрь, нет, это широкое и плавное течение потока реки мысли, которая сама выносит на видное место белые паруса озарений, без всякого уже усилия со стороны Талия.

Итак, слова Наташи – обнадеживают. Но важно и то, как сказано! Нельзя ведь забывать, что она актриса. А в театре, как известно, то есть на сцене, говорится одно, думается второе, а делается третье. Талий некстати вспомнил (или, наоборот, кстати) рассказы Таши о театре – давние, в первые дни их знакомства. Она знала, как и все, конечно, актеры, множество театральных анекдотов и баек – и тех реальных историй, которые похожи на анекдоты и байки. С абсолютной серьезностью она уверяла его, что всякий раз, когда актеры изображают массовку в каком-нибудь масштабном спектакле, то они вполголоса бубнят: «Что говорить, когда нечего говорить? Что говорить, когда нечего говорить! Что говорить, когда нечего говорить…» В зависимости от содержания пьесы этот ропот может иметь оттенок приветственный, одобрительный, гневный, возмущенный – и т. п. Талий очень смеялся, Таше это приятно было, и, чтобы окончательно его развеселить, она рассказала уж наверняка анекдот – о статисте, которого наняли на один вечер изображать толпу. Статист, естественно, спросил, молчать ли ему или говорить что-то. Ему, естественно, ответили, что говорить он ничего не должен, кроме фразы что говорить, когда нечего говорить. И он, старательный бедняга, вылетел на сцену и начал громко орать: «Что! Говорить! Когда нечего! Говорить!»

Итак, нельзя забывать, что она актриса, но важно помнить и то, что никакого актерства в ней нет, когда она не на сцене (да и на сцене нет – если понимать актерство как лицедейство). Она всегда была достаточно уверена в себе (и достаточно талантлива, и достаточно умна), чтобы не намекать каждому встречному и поперечному в каждом удобном и неудобном случае: смотрите, какие у меня жесты, слушайте, как я говорю, спросите же, наконец, откуда это, уж не актриса ли я, и я скромно отвечу: да, актриса. Нет, она всегда была обычной (насколько это возможно при ее красоте и оригинальности, уточнил мысленно Талий), простой – так сказать, без явных профессиональных признаков, как, впрочем, и все те актеры, ее коллеги и друзья, которых Талий узнал – не мог не узнать за восемь без малого лет совместной жизни с Ташей. Люди как люди. Поэтому то, как она сказала, следует оценивать без всяких поправок на актерство. А сказала она это удивительно ровным голосом и удивительно как-то мимоходно.

И что это означает?

Будем плясать опять-таки не от того, как сказано, а от того, как не сказано, решил Талий.

Да, не забыть и про время! Считается, что утреннее время – для обдуманных решений и взвешенных слов. Вечером человек не такой, как утром. А уж актер, актриса – тем более. Многолетняя привычка помимо воли актеров (настоящих) вырабатывает у них к вечеру какой-то активный гормон творчества – не просто адреналин примитивный или какой-то там тестостерон, а что-то, был убежден Талий, науке еще неизвестное. Он не мог без восторга (именно так!) смотреть на Талию перед спектаклем: глаза сверкают, дыхание горячее, милая рассеянность, раздраженность, устремленность тела и души… Вечером же поздним, после спектакля – вялость, усталость, разбитость. Утром, когда он уходит на работу, она спит, в выходные же свои дни он видит долгое пробуждение, некоторую хмурость, легкую ворчливость… Да, утро вечера мудренее, но эта поговорка старинными людьми была сочинена, свежими, соблюдавшими природный режим. Для Таши самое «мудреное» время – ближе к полудню и после него. Время репетиций или домашних занятий с текстом роли, или просто домашнее время – отдых. Если бы она сказала свои слова вечером, можно было бы заподозрить порыв, усиленный обычным взвихрением души и нервов. Решимость, помноженная на решимость. Это было бы очень серьезно, опасно. Но самое серьезное и опасное, обнадеживал себя Талий, было бы, если б она сказала это днем, в период самого своего трезвого и разумного существования. Утром же – и это объективно, а не потому, что я так хочу, убеждал он себя, – у нее может вырваться что угодно. Может закапризничать, может устроить небольшой уютный скандальчик, она может просто быть не в настроении – и Талий в эти часы мучается, стараясь держаться от нее подальше, зная, что никаких утешительных разговоров она в эти моменты не терпит.

Тем самым, итожил Талий (и это не первый уже был обнадеживающий итог!) – и само время произнесения слов говорит в пользу того, что…

Впрочем, дальше, дальше!

Он знает ее характер. Она бесстрашна. Она смело говорит то, что думает, – из-за этого ее не все в театре любят. Обычное дело. Талий до сих пор помнит, как на банкете по поводу сдачи спектакля, устроенном в театральном закулисье, в репетиционной комнате с роялем, на разномастных стульях, в том числе бутафорских, на каких-то столах, накрытых старыми афишами, с водкой и нехитрой закуской в виде колбасы, хлеба и огурцов, Ташу поздравляли все, у нее это была первая главная роль, поздравляли коллеги, поздравляла художница – из приглашенных, москвичка, курящая тетка, опьяневшая через пять минут после начала банкета (или до этого бывшая уже под хмелем), поздравлял главный режиссер театра, милейший старичок, имевший театральную домашнюю кличку «Карасик», удивительнейшим образом умудрившийся в свои семьдесят шесть лет не иметь ни малейшего признака маразма (свойства, по мнению Талия, режиссерам профессионально присущего), поздравлял и лез целоваться седогривый заслуженный артист, до шестидесяти лет игравший героев-любовников и обаятельных злодеев, поздравлял и творец спектакля, режиссер – москвич тоже, как и художница, приглашенный на постановку, не из знаменитых, но уже с именем, да к тому же относительно молодой, то есть, конечно, фанаберистый во всем, он и в поздравлении обнаружил эту фанаберистость, сказав (Талий помнит дословно): «Мне повезло, Наташечка, встретить такое сокровище. Но, скажу без ложной скромности, повезло и вам. Почему? (Все это – с паузами, с похмыкиванием, с обведением присутствующих лукавым и беспредельно обаятельным взором.) Потому что для нормального режиссера молодая красивая талантливая актриса – это благодать. Но если она еще и умная – это уже ураган, это ужас и кошмар, это страшнее атомной войны, ни один нормальный режиссер не любит работать с умными актерами и актрисами! Всё-то они знают, всё-то понимают, пьесу лучше режиссера видят! Вы, может, и книжки читаете? Будьте поглупее, Наташечка, другой режиссер – не я, а нормальный, – вам вашего ума не простит!» Актерская братия сомнительные эти комплименты встретила ржанием – может, не совсем в них разобравшись, поскольку уже выпито было достаточно, а может именно разобравшись и по естественной невинной подлости актерской натуры порадовавшись, что товарища маленько потоптали: а не заносись, не заносись! Талий, едва сел режиссер, твердо решил, что дождется окончания банкета и поговорит с ним в темном месте, он спросит его, что тот имел в виду. Правда, Талий не был уверен, что даст ему возможность ответить – до того нестерпимо хотелось без экивоков въехать кулаком по режиссерскому самодовольному рылу. Но этого не потребовалось. Наташа улыбнулась ему, Талию, мгновенно, как всегда, угадав его настроение, – и мгновенно погасив улыбкой его пыл, выждала паузу и сказала режиссеру: «Вам повезло больше, чем мне. Да, я девушка умная. Прямо-таки страшно умная. И всегда вижу, насколько умен режиссер, и стараюсь ему соответствовать, чтобы не уязвить его самолюбие. Чтобы соответствовать вам, я работала в половину ума. Или даже в четверть. Но все равно – спасибо!» Ржание актеров на этот раз было громовым: как ни рады они потоптать друг друга, но объединиться для совместного топтания режиссера – дело святое, клановое! Смеяться-то смеялись, а потом припомнили с ехидством: надо же, какой гонор у девочки! Припомнили – и помнили, и всем режиссерам из своих регулярно напоминали, а из пришлых – рассказывали заново. И так получилось, что та роль осталась у Таши пока единственной главной – за все годы в этом театре. Да и спектакль тот давно сошел, потому что, несмотря на банкетные радости, несмотря на авангардное оригинальничанье столичных режиссера и художницы, публика к спектаклю отнеслась прохладно. Что самое обидное – не только публика случайная, но и театральная, прикормленная, своя…