— Закрой это дело! — приказал он.

Серов дело закрывать отказался, следствие довел до конца, и большинство участников преступной группы приговорили к высшей мере наказания — расстрелу.

Узнав об этом, сердобольный отец поспешил припасть к ногам отца всех народов. Что говорил при этом, как увещевал он Сталина, неведомо, известно лишь, что генсек Фемиду укротил, и та, сменив гнев на милость, отпустила Леониду Никитичу десять лет лишения свободы. В первые дни войны Леонид попросился на фронт, но, по просьбе папы, его послали доучиваться в авиационное училище, после окончания которого отпрыск мужественно сражался в 134-м скоростном авиационном бомбардировочном полку, совершил тридцать три боевых вылета, был тяжело ранен, выздоровел и получил орден Красного Знамени. Однако с бомбардировщиков его потянуло на истребители. При переподготовке он совершил новое преступление: по пьянке из пистолета убил майора Красной Армии. По приговору военного трибунала его приговорили к высшей мере, но Леонид снова попросился на фронт.

Этот эпизод нашел полное подтверждение, с добавлением некоторых экзотических подробностей, в рассказе сына А. И. Микояна генерала Степана Анастасовича Микояна.

В поликлинике в Куйбышеве он познакомился с двумя старшими лейтенантами, тоже проходившими амбулаторное лечение после ранения: Рубеном Ибаррури, сыном знаменитой Долорес, и Леонидом Хрущевым. Оба уже имели по ордену Красного Знамени.

В конце июля 1941 года самолет Леонида был подбит немецким истребителем. Леонид едва дотянул до линии фронта и сел с убранным шасси на нейтральной полосе. Один из членов экипажа был убит еще в воздухе, а Леонид при посадке сломал ногу. В полевом госпитале у Леонида хотели ее отрезать, но он не дал, угрожая пистолетом. Нога очень плохо заживала — он лечился более года.

— Леонид Хрущев был хороший, добрый товарищ, — говорит о нем Степан Анастасович. — Мы с ним провели, встречаясь почти ежедневно, более двух месяцев.

К сожалению, по словам С. А. Микояна, Леонид любил выпивать. В Куйбышеве в гостинице жил в это время командированный на какое-то предприятие его товарищ, имевший блат на ликеро-водочном заводе. Они покупали там напитки в расчете на неделю и распивали почти каждый вечер в гостиничном номере. Степан, хотя почти не пил, часто бывал там. Приходили и другие гости, в том числе и девушки. Микоян с Леонидом познакомились и подружились тогда с двумя молодыми танцовщицами из Большого театра, который был там в эвакуации. Леонид, даже изрядно выпив, оставался добродушным и скоро засыпал.

Когда Степан уехал в Москву, произошла трагедия, о которой он узнал позже от одного приятеля Леонида. Однажды в компании оказался какой-то моряк с фронта. Когда все были сильно «под градусом», в разговоре кто-то сказал, что Леонид очень меткий стрелок. На спор моряк предложил Леониду сбить выстрелом из пистолета бутылку с его головы. Леонид, как рассказывал этот приятель, долго отказывался, но потом все-таки выстрелил и отбил у бутылки горлышко. Моряк счел это недостаточным, сказал, что надо попасть в саму бутылку. Леонид снова выстрелил и попал моряку в лоб. Его судили и дали восемь лет с отбытием на фронте. Когда Леонид был проездом в Москве, Степан с ним встретился, но этой истории еще не знал, а тот сам ничего не сказал.

Продолжу версию С. П. Красикова. В начале марта 1943 года Н. С. Хрущев позвонил Сталину и срочно попросился на прием. Сталин приказал ему остаться на фронте. Дела там ухудшались. Но… Хрущев на свой страх и риск вылетел в Москву.

Однако беда не ходит одна. Когда Хрущев позвонил Сталину уже из Москвы, Сталин стал просто невменяем. Он разрешил Хрущеву приехать на прием и накинулся на убитого бедою соратника. Склонил к полу его голову и стал выколачивать об нее курительную трубку. Бесновался. Кричал. Но, увидев, что Хрущев ни на что не реагирует, остыл и осмотрелся. Тут-то и увидел, усмотрел, что соратник осунулся, поблек, побледнел и выглядит значительно старше своих лет. Генсек стал оттаивать и проникся судьбой печальника: вождю было понятно, что он, переживая, не спал несколько ночей и дней. И Сталин снизошел. Поднял Хрущева с колен. Усадил в мягкое кресло и стал осторожно расспрашивать о подробностях боев на Юго-Западном фронте. Несмотря на потрясение, Хрущев отвечал кратко, со знанием дела, а сам выискивал возможность заговорить о насущном, о том, ради чего прилетел к Верховному, заговорить о судьбе своего сына.

Официантка поставила чай, и Никита Сергеевич отважился:

— Дорогой Иосиф Виссарионович! Товарищ Сталин! Вы знаете меня долгие годы. Все это время свои силы и здоровье я отдавал делу партии и социализма. Я весьма благодарен вам за оценку моего труда, считаю вас самым близким человеком моей семьи, учителем, который многое сделал в моем идейном и партийном совершенствовании…

Сталин слушал молча.

— Вся наша семья безмерно благодарна вам, дорогой Иосиф Виссарионович, за то, что вы однажды оказали нам огромную помощь и душевное облегчение по спасению сына Леонида. Сейчас у него снова страшное горе. Леонид вновь совершил преступление и должен предстать перед трибуналом. Ему грозит смертный приговор. Если это случится, я не знаю, переживу ли эту трагическую весть. Своим родным я об этом ничего не сказал и не думаю говорить. Для них это тоже будет большим ударом…

Сталин видел, как мучается сподвижник, но успокоить его не мог. А Хрущев уже впал в транс.

— Дорогой Иосиф Виссарионович, — заплакал он. — Вся наша надежда на вас. Прошу вас, помогите. Мой сын виноват. Пусть его сурово накажут, но только не расстреливают.

Сталин набил табаком трубку и стал ее раскуривать. Ему нужно было оттянуть время, дабы Хрущев пришел в себя, успел собраться с мыслями, и Верховный смог сказать ему горькую истину о предстоящей судьбе его сына.

Хрущев встал.

Сталин медленно начал говорить:

— Я знал о случившемся с вашим сыном. Не сомневался, что у нас состоится встреча с разговором о нем. Только исходя из большого уважения к вам я прощаю вам, товарищ Хрущев, самовольный приезд с фронта в Москву. Мне очень бы хотелось помочь вам, но я… я бессилен сделать это. Однажды я поступился своей партийной и гражданской совестью, пошел вам навстречу и упросил суд помиловать вашего сына. Но он не только не исправился, а совершил второе, более тяжкое преступление. Вторично нарушать законы мне не позволяет моя совесть и горе родственников, советских граждан, ставших жертвами преступных действий вашего сына. В сложившемся положении я ничем помочь вам не могу, ваш сын будет судим в соответствии с советскими законами.

Хрущев снова упал на колени. Пополз за Сталиным, пытаясь обхватить его ноги.

— Дорогой Иосиф Виссарионович! — просил он. — Вы сами отец. Кому, как не отцу, понять отцовское горе…

Не подумал Никита Сергеевич, что может натворить он последними словами. Да, Сталин был отцом двух сыновей и дочери. Отцом сына Якова, томившегося в немецком плену. Беспокоясь о его судьбе, вождь не спал ночами. Мучился от тоски по сыну. Но в отличие от хрущевской беды сталинская беда была святой: Яков с достоинством нес тяжкий крест полонника. И реши Сталин обменять его на фельдмаршала Паулюса, он смог бы сына спасти. Но какой ценой…

На сделку с совестью во имя своего сына вождь не пошел, а соратник вторично просил его совершить сделку с совестью во имя его сына-преступника.

— Встань, Никита! — резко оборвал Сталин. — Я, как и ты, отец, это ты правильно заметил. И как отец отцу советую: не унижайся и не позорься. Мой сын честно несет свой крест. Пусть и твой честно понесет заслуженное наказание.

Хрущев начал биться на ковре в судорогах. Сталин вызвал Поскребышева, охрану и приказал вынести посетителя в одну из соседних комнат, пригласить врачей, привести его в порядок, а затем сопроводить до места расквартирования. Когда сотрудники и врачи склонились над Хрущевым, они слышали бесконечно повторяемое: «Пощадите сына. Не расстреливайте. Неужели нельзя его помиловать? Пощадите. Пощадите сына».