— У тебя есть братья и сестры?

— Нет, ни братьев, ни сестер. Я единственный ребенок в семье.

— Нам нужен адрес твоих родителей, чтобы можно было отправить им известие о том, что ты жив. Наверное, они сейчас очень о тебе беспокоятся, Энди. Тебе надо передать им послание, чтобы хоть как-то успокоить. Здесь мы можем тебе помочь. Мы готовы помогать тебе, но только и ты должен нам помочь. Так что назови адрес своих родителей, мы отправим им письмо.

Я объяснил, что мой отец умер от проблем с сердцем, а моя мать уехала из страны и теперь живет где-то в Америке. Я не виделся с ней уже несколько лет. Так что родных у меня нет.

— Несомненно, у тебя в Англии остались друзья, которым нужно сообщить, что ты здесь?

— Я одинокий человек. Вот почему я пошел в армию. У меня нет ни друзей, ни родственников.

Я понимал, что следователь мне не верит, но это было лучше, чем категорический отказ. Конечный результат будет тем же самым, но по крайней мере на пути к нему я избегу побоев.

— Энди, как ты думаешь, зачем сюда пришли армии западных стран?

— Точно не могу сказать. Буш говорит, что ему нужна кувейтская нефть, а Великобритания просто пошла у него на поводу. По сути дела, мы слуги Буша, а я слуга Джона Мейджора, нашего нового премьер-министра. На самом деле я не понимаю эту войну. Я знаю только то, что меня направили сюда как санитара. Война меня не интересует, я не хотел отправляться на войну. Меня просто притащили сюда, чтобы выполнять всю грязную работу. Тэтчер и Мейджор сейчас сидят у себя дома и пьют джин с тоником, а Буш совершает пробежки вокруг Кэмп-Дэвида, а я вот здесь, влип в то, в чем ничего не смыслю. Пожалуйста, поверьте мне — я не хочу быть здесь, и я стараюсь вам помочь.

— Что ж, Энди, это мы выясним очень скоро, — сказал Голос. — А пока что ты свободен.

Ребята, стоявшие у меня за спиной, подхватили меня и потащили прочь, согнутого пополам. Мне не удавалось переставлять ноги так быстро, и они волокли меня всю дорогу по коридору, по дорожке, вниз по лестнице, по брусчатке и обратно в камеру. Меня усадили в угол, в той же самой мучительно неудобной позе.

Когда дверь с грохотом захлопнулась, я облегченно вздохнул. Я начал разбираться в том, что произошло.

Через две минуты дверь с грохотом распахнулась, и в камеру вошел охранник. Он снял мне с глаз повязку, но я продолжал держать голову опущенной. Меньше всего мне сейчас хотелось новых побоев. Охранник тотчас же вышел, и я впервые смог оглядеться вокруг.

Пол был бетонный — отвратительный, растрескавшийся, щербатый и очень сырой. Справа от двери имелось окошко, маленькое и узкое. Подняв взгляд, я увидел под потолком большой крюк. У меня учащенно забилось сердце. Я представил себе, что очень скоро буду висеть на этом крюке.

Стены, когда-то выкрашенные в кремовый цвет, теперь были покрыты слоем грязи. Все поверхности были исцарапаны арабскими письменами. Я увидел пару нацистских свастик, а на одной стене был нарисован взлетающий в небо голубь, размером со стандартный лист писчей бумаги. У птицы были скованы цепью лапки, а под ней, по-английски среди арабской вязи, были начертаны слова: «Счастье мое, мальчик мой Джозеф, увижу ли я тебя когда-нибудь?» Рисунок был очень красивый. Мне захотелось узнать, кто его нарисовал и что случилось с этим человеком. Быть может, этот рисунок стал последним, что он сделал в своей жизни? И тех, кто сюда попадает, ждет смерть?

На стенах темнели два огромных кровавых пятна — две или три пинты крови, высохшей на штукатурке. Под одним из них валялся кусок картона. Я какое-то время смотрел на него, затем, ерзая на заднице, переместился поближе, чтобы можно было прочитать то, что на нем написано. Кусок был оторван от коробки с пакетиками с растворимым тонизирующим напитком. Упаковка провозглашала, какое удовольствие пить этот напиток, придающий бодрость и жизненные силы. Читая дальше, я вдруг испытал потрясение, от которого у меня подпрыгнуло сердце. Напиток был изготовлен в Брентфорде, графство Мидлсекс. Из этого города была родом мать Кэти. Я его довольно хорошо знал, я даже знал, где находится этот завод. И там по-прежнему живет Кэти. При мысли о ней я испытал бесконечное отчаяние. Как долго мне придется пробыть здесь? До конца войны? Или до тех пор, пока со мной не будет покончено? Неужели мне суждено стать еще одной жертвой зверских пыток?

Спасительная защитная реакция состояла в том, чтобы вернуться к делу и снова начать обдумывать возможные сценарии. Скольким членам группы удалось остаться в живых? Связали ли иракцы нас со стычкой в районе магистрали? Быть может, у них уже есть доказательства, и они просто с нами играют? Нет, единственное, что мне известно наверняка, это то, что у них в руках я и Динджер.

Примерно через четверть часа я услышал в коридоре приглушенные голоса. У меня учащенно забилось сердце. Иракцы прошли мимо, и я вздохнул с облегчением. Послышался шум открываемой двери. Возможно, это пришли за Динджером, чтобы отвести его на допрос.

Час спустя та же дверь с грохотом захлопнулась, лязгнул засов. Уже начинало темнеть. Должно быть, в коридоре стало очень темно, потому что тени под дверь больше не проникали. Я вслушивался в голоса, удаляющиеся прочь в дальний конец коридора, затем и там была заперта дверь, впервые с тех пор, как мы здесь находились. Означало ли это, что нас оставят в покое до утра? Мне очень хотелось на это надеяться. Я страшно хотел спать.

Темнота принесла странное ощущение безопасности, потому что я ничего не видел, смешанное со страхом, потому что мне было холодно и у меня появилось время думать. Я попытался вытянуться на животе, положив голову на пол, но, как выяснилось, самым удобным оказалось лечь на бок, опустив щеку на бетон. Единственным неприятным чувством было постоянное давление жесткого бетона на кость таза; мне приходилось каждые несколько минут менять положение, чтобы унять боль, и в конце концов я так и не смог заснуть.

Сквозь щель под дверью пробился дрожащий свет керосиновой лампы послышались шаги и позвякивание ключей. Засов с грохотом отодвинулся. Иракцы принялись колотить в дверь ногами. В темноте это было еще более жутко, чем при свете дня. Я услышал, что с дверью камеры Динджера делают то же самое. Меня прошиб холодный пот: у моих врагов были сила и свет, а я был лишь жалким придурком, забившимся в угол.

Наконец дверь под ударами ног распахнулась. Усевшись на полу, я подобрал колени и опустил голову, готовясь к неизбежным пинкам. Иракцы подошли ко мне, подняли на ноги и вывели в коридор. Мои ноги мучительно болели, и мне пришлось рухнуть, чтобы избавить их от нагрузки. Иракцы протащили меня несколько метров и остановились. Открылась дверь, и меня затолкали в другую камеру. Я не мог понять, в чем дело. Меня отвели в карцер? В туалет? В комнату допросов?

Меня заставили сесть на пол. С меня сняли наручники и тотчас же надели один браслет на левое запястье. Правая рука оказалась свободной. Левую к чему-то приковали.

Один из иракцев сказал:

— Теперь ты оставаться здесь.

Выйдя из камеры, они заперли дверь, и их шаги затихли в глубине коридора.

Я поднял правую руку, чтобы ощупать, к чему я прикован, и наткнулся на чьи-то пальцы.

— Динджер?

— А то кто же еще, болван!

Я не мог поверить своему счастью.

Мы радовались до смерти тому, что снова вместе. Несколько минут мы просто сидели, оглушенные счастьем, обнимались и бормотали что-то бессвязное. Все было просто великолепно. Затем в коридоре послышались шаги. Охранники заколотили ногами по двери, открывая ее. Я посмотрел на Динджера. У него на лице было написано то же самое разочарование, которое я испытывал. Я поднял взгляд на вошедших охранников, чтобы сказать им: «Отлично сработано, ребята». Однако они лишь принесли нам одно одеяло на двоих. Сегодня что, день рождения Саддама?

— Как твои руки? — шепнул я на ухо Динджеру, опасаясь того, что нас сознательно поместили вместе, поскольку камера прослушивается.