— На Бутырке, на хуторе... на Бутырском хуторе... тоже Кошкины жили, старик со старухой...

Сержант, сидевший рядом, — седоватый усач с орденской колодкой на кителе, — тронул пьяного за руку.

— Не лопочи, Данилов! — сказал сержант. — И ухо убери...

Тот машинально потянулся к своему уху и помял его.

— Любопытное чересчур, — серьезно сказал сержант.

— Так ведь... оно не приставное, — выговорил пьяный, и его пылающее лицо озарилось радостью.

— Данилов! — позвал капитан.

Данилов вскинулся рывком, его качнуло, но он все же устоял и, с деревянной твердостью ставя ноги, пошел к перегородке. Андрей Христофорович брезгливо посматривал — пьяные внушали ему отвращение... Далее из диалога с капитаном выяснилось, что этот Данилов был доставлен в отделение за довольно необычное хулиганство: он закурил в церкви во время службы и нехорошо ругался, когда прихожане выводили его. Подписал он протокол не читая, охотно и как бы даже с удовольствием, старательно, буква за буквой, вырисовав свою подпись, и широко, на полстраницы, расчеркнулся.

— Курить в закрытых помещениях вообще не полагается, в интересах гигиены, — наставительно проговорил дежурный, — а вы к тому же оскорбили верующих, их чувства.

Но Данилов стал возражать:

— Я... я не в самой церкви... нет, зачем так? — Он до синевы побагровел, давясь словами. — Я в тамбуре закурил... Это точно — в тамбуре!

Он еще стоял перед дежурным, когда в отделение привели тощенькую, голоногую девушку в голубом легком плащике, — на вид ей нельзя было дать больше семнадцати; задержали ее в женской парикмахерской за кражу. С немым пристальным вниманием, не отрывая глаз, следила она за всеми движениями дежурного, пока тот в безмолвии доставал из ящика стола чистый лист для протокола, а потом очищал клочком розовой промокашки перо. И, не выдержав этих неспешных приготовлений, она вдруг вскрикнула каким-то зверушечьим дискантом:

—  Что же это?.. Мамочка! Не брала я ничего!.. Товарищ начальник! — Испугавшись собственного крика, она сбилась, всхлипнула и заговорила полушепотом: — Не брала я этой сумки... Вот чем хотите поклянусь!.. Зачем мне чужая? Мне не нужна чужая...

Дежурный кивнул, как бы приглашая говорить дальше, и это ее немного ободрило.

— В салоне очередь большая была, знаете, перед праздником, — заторопилась, зачастила она. — Я и не стала ждать, пошла на выход. Вовсе я не думала брать эту сумку... А сумка, не знаю у кого, упала...

— Упала? — переспросил дежурный.

— Ну да, прямо передо мной кто-то выронил... И все на меня сразу стали говорить, за рукав схватили...

— Все на вас... Сговорились, стало быть, — сказал дежурный, возясь со своей авторучкой.

— Не знаю я. — Девушка не почувствовала насмешки. — А только не брала я ее, хоть убейте! Даже в мыслях у меня не было... Зачем мне чужая?

Андрей Христофорович, оценив иронию дежурного, переглянулся с ним; он тоже, разумеется, не верил ни одному слову этой девицы.

— Даже в мыслях у вас не было — отлично! — Дежурный положил руки на стол, приготовившись писать. — Ваше имя, отчество, фамилия?

— Рита... Рита Лучкова, — откликнулась она с готовностью, стремясь задобрить его.

— Полностью прошу: имя-отчество, — строго сказал дежурный, глядя куда-то вбок.

— Мое? Маргарита... Васильевна, — ответила она как бы с неуверенностью.

— Так и говорите: Маргарита Васильевна. — И, склонившись, дежурный привычно пошел водить по бумаге.

Она припала грудью к перегородке и вытянула руку, пытаясь его удержать... Но перо неостановимо, как заведенное, выводило строку за строкой, и она откинулась и огляделась, поворачиваясь по-птичьи, толчками, всем своим хилым телом: направо — налево. Подле нее, облокотившись о перегородку, стоял милиционер, тот, кто ее привел; другой милиционер, расставив для крепости широко ноги, загораживал выход отсюда, из этой четырехугольной, залитой голым электрическим светом комнаты с решетками на глубоких окнах; сзади стояла и стерегла ее, Риту Лучкову, сама ее судьба, ее главный, неумолимый враг — владелица сумки, большая, высокая, грузная женщина в крепдешине, в шарфике, накинутом на пышную прическу; женщина на виду, на животе, держала, шикарную белую сумку с плетеной ручкой, с золотым замочком — ту самую, из-за которой и погибала сейчас она — Рита... И уже нельзя ей было убежать отсюда и неоткуда было ждать спасения: вот и протокол начали уже писать. И она опять неприятно-резко вскрикнула своим кошачьим дискантом:

— Хоть убейте — не брала я!.. Не было ничего, не было!

И она действительно верила сейчас, что ничего плохого не было... Ведь там, в парикмахерской, все произошло так быстро, так ошеломляюще быстро, что почти и не произошло. Она и сама не очень понимала, как случилось, что эта прекрасная сумка оказалась в ее руках, — просто она до безумия ей понравилась, — может быть, всю жизнь она мечтала о такой именно сумке — белой, с золотым замочком. Как во сне, она взяла это чудо, просто взяла и пошла... Но ее тут же крепко схватили, и, опомнившись, она выронила сумку. Всего-то и пробыло у нее это чудо две минутки — самое большее: она даже не успела посмотреть, какое оно внутри. И теперь ей так страстно, до исступления хотелось, чтобы не было этих двух минуток — всего лишь двух! — что их и вправду как будто не было.

Дежурный поморщился от ее крика, перестал писать и словно бы впервые поглядел на нее.

— Вы бы потише, — сказал он. — Здесь не глухие. — И другим тоном спросил: — Не судились раньше? Приводов не было?

Она повертела отрицательно головой, отчего ее рассыпавшиеся кудерьки цвета яичного желтка заплясали на лбу.

— Д-да, — протянул дежурный и посмотрел на Андрея Христофоровича. — Минусы школьного воспитания... Отец где работает? — спросил он.

Девушка опять только мотнула головой, из чего можно было заключить, что живет она без отца.

— Вот вам и семейные условия... С матерью, что ли, живете? Отвечайте как следует, — сказал дежурный.

Но она ничего уже не могла выговорить. Уткнув лицо в сложенные ковшиком маленькие красные руки, она отчаянно, раздражающе крикливо зарыдала: под ее легким плащиком задергались, заходили лопатки. И капитан — дежурный, отложив авторучку, приказал милиционеру — высоченному, толстощекому детине:

— Дайте ей воды, Филиппов. И пусть успокоится, отведите ее рядом, там сейчас никого нет, пусть посидит.

Милиционер согнутым пальцем постучал в плечо Лучковой, как стучат в дверь, но она все продолжала рыдать, и тогда он взял ее под руку. Не отнимая от лица ладоней, спотыкаясь, она пошла. И женщина в шарфике — обладательница сумки — шагнула вперед, вид у нее был недовольно-суровый.

— Пойду и я, товарищ начальник, дома хватились уже, наверно. Да и все это дело... — Она не закончила. — Уж и не знаю, что вам сказать. Хоть и совсем ее отпускайте, Маргаритку эту. Аллах с ней, дитя еще.

И, так как дежурный хранил молчание, она объявила:

— Только я доказывать на нее не стану — как хотите.

Андрей Христофорович едва не вмешался, его подмывало напомнить дежурному, что прекратить дело по желанию заявительницы уже нельзя, раз оно начато. К тому же он был заинтересован, и ему хотелось еще послушать, как эта маленькая негодяйка будет изворачиваться и ловчить.

— Так я пойду, товарищ начальник! — сказала женщина, приняв молчание дежурного за согласие. — Адрес мой у вас есть — на случай... — Она повеселела, испытывая явное облегчение.

— Одну секундочку, подождите, пожалуйста. — С дежурного слетела вдруг вся важность, и он словно бы еще помолодел. — Сейчас вы у меня распишитесь, и пойдете... — Он заглянул в протокол. — Вера Георгиевна?.. Присядьте, пожалуйста, Вера Георгиевна. Да, вот так, недоработки в школе, в семье дают себя знать. И если личность задержанного не внушает опасений...

Улыбаясь про себя, он что-то еще дописал в протоколе.

А затем в дежурке появился начальник отделения, подполковник Бояджян, и внимание всех обратилось на него. Бледный, с темной голубизной на выбритых щеках, сутуловатый, подвижный, он быстро прошел за перегородку, извинился на ходу перед Ногтевым за опоздание и с размаху присел к столу дежурного: подполковник примчался на мотоцикле, и запах дороги — бензина, пыли — еще окутывал его. Приглаживая машинально свои черные, жестко топорщившиеся волосы, он нетерпеливо бросил: