— Не крал Голованов, не убивал — выручим, — говорил он, сидя в машине, и могло показаться, что освобождение Голованова зависит лишь от него одного.

— Ну, что вы, конечно! Он же не бандит, не грабитель, — восклицала Даша, — но вот его посадили! А за что — никто не знает.

Она наклонилась к нему с заднего сиденья, и Белозеров вдыхал едва уловимый, словно бы луговой запах, исходивший от ее чисто промытых волос, молодого здорового тела, свежевыглаженного платья.

— Разберемся на месте! Выручим! — с необычайной уверенностью повторял Белозеров, и он действительно ее испытывал — сейчас не было для него как будто ничего слишком трудного.

— Я допускаю, что со стороны Голованова могла быть невыдержанность... Наверно, он вышел из рамок, был резок, — строго говорил Виктор, — но не могу допустить ничего серьезного.

Как понял в конце концов Белозеров, очередная история с Головановым случилась такая: накануне вечером у него были гости (кто — неизвестно: эти хлопотавшие за него ребята там не присутствовали), и к нему непонятно по какой причине наведалась милиция (может быть, соседи пожаловались на шум); гостей отпустили по домам, а его, хозяина, прямо из дома отвели в отделение... Даша побывала уже и в отделении, но с ней не захотели разговаривать. «А какое вы имеете отношение к задержанному?» — спросили у нее. И все, что ей удалось узнать, сводилось к тому, что Голованов еще не арестован, а пока только задержан.

— А какая разница? Замели человека ни за что ни про что, — сказал Артур.

— Не убивал, не крал — освободим! — твердил Белозеров и косил через плечо назад, на свою команду.

Он встречал устремленные на него три пары глаз: широко расставленные, светившиеся как фонари, прекрасные, чуть выпуклые доверчивые глаза девушки («Хорошая жена будет, кому только достанется!»), умненькие колючие глазки паренька в очках — великого изобретателя, звавшегося Виктором («Далеко пойдет, крепкий орешек!»), и беспечальные, любопытные, в мохнатых ресницах глаза второго парня — здоровенного верзилы с поэтичным именем Артур («Ладный хлопец — в пару с Дашей»). Словом, у него подобралась неплохая команда, с нею вместе отрадно было и подраться напоследок. Самый повод для драки мог быть и иной, если б не Голованова надо было спасать, а, к примеру, Артура, Белозеров также не стал бы колебаться. Впрочем, знакомство с Головановым оставило у него хотя и смутное, но доброе, вернее, жалостливое воспоминание. Этот чудаковатый парень представлялся ему как бы контуженным, сбитым с ног взрывной волной, оглушенным — он встречал в бою таких блаженных, лишившихся разумения, им бесполезно было что-нибудь втолковывать, их надо было уводить в тыл...

— Вы мне, ребята, дайте, запишите на бумажке имя, отчество вашего поэта, где живет, год рождения, все, что знаете, — попросил он. — А там уже дело наше.

На Петровке около большого, с колоннами, с боковыми крыльями дома Белозеров выбрался из такси и приказал ждать его.

— Вольно! Можно покурить, — разрешил он ребятам.

— У меня есть дядька генерал, всю войну прошел, — сказал Артур, когда широкая спина Белозерова скрылась в подъезде, — тоже комик — никто ему не авторитет!

— Он — чудный! — от всего сердца откликнулась Даша. — И жутко энергичный! Эх вы, мальчики с пальчики!

Вскоре Белозеров вернулся — все такой же громкий, стремительный, излучающий чрезмерный даже оптимизм: он объявил, что начальник Управления милиции уехал на совещание в Моссовет и что они немедленно едут туда.

— Удачно получилось, ребята, — пояснил он, вдвигая не без усилий в машину свое большое тело, — нарочно не придумаешь, — всех сразу мы там и застанем, всех начальников.

Но и в Моссовете их ждала неудача: совещание полчаса назад окончилось, и все начальство разъехалось; удивляться было нечему — наступил уже вечер. И Белозеров со своей командой напрасно пытался кого-то еще разыскать — поднимался и опускался по широким лестницам, устланным ковровыми дорожками, маршировал по длинным, безлюдным коридорам, стоял в тихих приемных, — кабинеты были уже пусты. «Приходите в приемные дни, — отвечали Белозерову все, кто еще находился здесь. — Приходите завтра, приходите пораньше, у нас очередь...» И он попросил наконец у какого-то дежурного секретаря разрешения позвонить по телефону.

— Хорошенькая штучка, — шепнул Артур Даше, показывая на белый телефонный аппарат, — у нас дома зеленый, но белый мне больше нравится.

— Ты просто свинья, — шепотом ответила Даша.

Белозеров присел к телефонному столику и достал записную книжку, потом набрал номер.

— Прошу товарища заместителя генерального прокурора, — сказал он в трубку. — Да. Благодарю.

Ему назвали другой номер, и он, набрав его, повторил тем же твердым, требовательным тоном:

— Прошу товарища заместителя генерального прокурора. Говорит Белозеров — Герой...

И вдруг он запнулся — он почувствовал себя самозванцем, так как не был больше ни Героем, ни офицером, самолично лишив себя всех званий и наград. С некоторым затруднением он все же проговорил:

— ...Герой Советского Союза полковник запаса Белозеров. Прошу срочно принять.

Даша придержала дыхание, как в испуге... Вероятно, Белозерову опять ответили, что рабочий день окончился и что есть установленный порядок подачи всяческих жалоб, потому что он сказал:

— Ждать нельзя, дело не терпит отлагательства. — Низкий голос его гудел от сдерживаемой, вот-вот готовой вырваться и загреметь силы. — Ожидание исключено! С кем имею честь? Так, понял... Ждать нельзя — есть «чепе»... Так точно — чрезвычайное происшествие. Должен доложить незамедлительно и лично. Благодарю.

И Даша перевела дыхание — она была довольна... Вот так, видимо, и следовало разговаривать в подобных ситуациях, этими непригодными для обычной речи, но странно весомыми словами: «отлагательство», «незамедлительно».

Белозеров встал из-за столика и автоматически, резким движением, обдернул на себе пиджак. Секретарь — не старый, лысый толстяк, сохранявший все время невозмутимый вид, — заметил с укоризной:

— Напрасно, товарищ депутат! Время уже нерабочее, а в прокуратуре люди тоже имеют право на отдых. Как вы считаете?

— Весьма сожалею, — сказал Белозеров. — Если нарушен закон — не имеют! Желаю здравствовать!

Он на каблуке — налево кругом! — повернулся к своему небольшому отрядику.

— Пошли, орлы! — скомандовал он. — Веселей, веселей! Идем в прокуратуру!

И размашисто зашагал впереди; они все трое бросились следом.

Чтобы попасть в приемную Прокуратуры Союза, надо было только пересечь улицу Горького, миновать сквер с фонтанами и пройти под аркой в глубине площади; Белозеров на ходу кинул, что приемная работает и по вечерам и что они успеют. В приемной, куда входили со двора, как в квартиру, было еще довольно много народу, и, оставив молодых людей дожидаться в очереди, он сам куда-то ушел, должно быть, разыскивать начальство. Артур, вышедший во двор покурить, видел, как Белозеров разговаривал там у других дверей с постовым милиционером и показывал свои красные книжечки — документы.

Вернулся он на этот раз не скоро — прошло около часа. И Даша, и ее спутники начали уже испытывать беспокойство — беспокойство и томление. Слишком все было серьезно, важно и печально в этих тесных коридорах ожидания, где перед кабинетами прокуроров толпились, стояли и сидели посетители. Они приходили сюда только с просьбами и жалобами, и самый воздух здесь, как в больнице, был напитан неблагополучием. Кто-то, заросший до глаз жесткой, запыленной щетиной, прислонился к стене и все листал свои бумаги — пожелтевшие квитанции, вырезки из газет, письма, выцветшие от времени, — то, что осталось от постигшей его некогда катастрофы; женщина в детской панамке, сидевшая напротив Даши, держала на коленях авоську с батоном хлеба, отламывала от него по маленькому кусочку и отправляла в рот, прикрываясь жилистой рукой; у ног ее, на узлах, спала девочка в такой же панамке — сюда, как видно, приезжали издалека.