— Не спишь еще, Иван Федорович? — спросил генерал. — Как настроение? Хорошее?.. Я его тебе испорчу.

Прикрыв трубку морщинистой рукой, он негромко продолжал:

— Где пушки РГК? Мне Богданов жаловался, Уманец звонил... Размыло гать? Ну то-то... — успокоился командарм, услышав, что дорога уже починена.

— Погода меня режет, — закончил начальник артиллерии свои объяснения.

— Это бедствие, а не погода, — согласился генерал. С пола тянуло холодом, и он поджимал то одну, то другую ногу. — Только я сочувствовать не умею... Вот именно... В твое положение входить не стану.

Командующий положил трубку, сел на край кровати и начал раздеваться. Ему не нравилось собственное постаревшее тело, постоянно ныне напоминавшее о себе, и, разоблачаясь, он старался не смотреть на него, на грузный живот, на грудь с поседевшей, как будто намыленной, растительностью. Вытянувшись под одеялом, он испытал на минуту сладостное чувство физического покоя...

«Кап... кап... кап...» — услышал он легкое постукивание дождя.

— Будь ты неладен! — пробормотал Рябинин.

Он с беспокойством подумал, что вода в Лопати, протекавшей на фланге его армии, поднимется за ночь еще выше. Правда, он приказал обследовать и укрепить дамбу, оберегавшую долину реки, однако размеры паводка предусмотреть было трудно.

Как у многих старых людей, сон Рябинина был короток и приходил не сразу. Генерал боялся, что вообще не уснет этой ночью, если не справится со своими тревожными мыслями. Чтобы не думать о дивизиях, двинувшихся уже на исходные рубежи атаки, он снова надел очки и взял газету. В доме было тихо, слабо сияли никелированные шарики на изножий кровати, равномерно тикали ходики на стене. Рябинин терпеливо читал статью за статьей, время от времени поглядывая на окно. Там беспорядочно, чуть слышно шумел дождь. Стараясь не раздражаться, Рябинин отложил газету, прикрутил свет в лампе и закрыл глаза. Тотчас же в голове его, словно выпущенные на волю, замелькали обрывки приказов, отданных сегодня, лица людей, рапортовавших ему, вспомнились недавние заботы, невысказанные опасения...

«Надо спать», — беззвучно пошевелил губами генерал, сжимая веки. Спустя некоторое время ему действительно удалось заснуть. Но это был пугливый стариковский сон, лишь слегка касающийся седой головы. Командующему чудилось, что он все еще слышит голос, повторяющий одно и то же:

«Погода меня режет, погода, погода...» Было неясно лишь, кто это шепчет: начальник артиллерии или Уманец, член Военного совета?

«Бедствие, а не погода», — отвечал командующий, и собственные слова казались ему гневными, суровыми, уничтожающими. Он что-то еще говорил и, не понимая своих речей, испытывал, однако, полное удовлетворение. Иногда он почти просыпался, и шарики на кровати начинали мерцать, как сквозь туман.

«Кап... кап... кап...» — постукивал кто-то возле его головы, и генерал чувствовал неотчетливую тревогу.

«Надо вставать», — думал он и медлил, пока не переставал слышать. Он открыл глаза ровно в пять часов, как и наметил, ложась в постель.

Одевшись и накинув на плечи пальто, генерал вышел в сад, примыкавший к дому. Начинало светать; безлистные низкие яблони с искривленными ветвями толпились в посеревшем воздухе. Командующий медленно прошел по размокшей тропе к невысокому заборчику. Сад был расположен на краю возвышенности, и отсюда смутно виднелась огибавшая ее полузатопленная дорога, — три тягача тащились там, волоча тяжелые длинноствольные пушки. Командующий — высокий, тучный, в просторном пальто — смотрел сверху.

Машины ревели, задыхаясь, и малиновый огонь рвался из выхлопной трубы. Люди, едва различимые, скользили по обочинам и таяли в сумраке; тягачи скрывались в нем один за другим.

Генерал, подняв голову, пристально глядел им вслед. В бесцветной, водянистой тьме вспыхнул и погас розовый огонек, но еще долго был слышен частый стук перегретых моторов. Командарм пристально смотрел на запад, как будто хотел увидеть свою армию, десятки тысяч людей, сосредоточившихся в тумане, множество машин и орудий.

«Режет меня погода, режет», — подумал он, и малоподвижное лицо его стало жестоким. Как ни велика была его тревога за исход сражения, именно в эту минуту он перестал колебаться, так как почувствовал ярость. Он тяжело вздохнул и поджал большие бледные губы. Его лично задевало это сопротивление стихии, с которым он боролся тем упорней, чем оно казалось опаснее. Мера его требований к своим войскам уже не определялась тем, что было известно командарму о человеческих возможностях. Как и все люди, Рябинин судил о других по самому себе. А сейчас его вела гневная воля, та, что крепнет в препятствиях, ожесточаясь вместе с ними.

...В семь часов командарм атаковал сразу в нескольких направлениях, из которых ни одно, однако, не было решающим. Главный удар намечался по плану позднее, после того как немцы введут в бой свои резервы. Надлежало поэтому на всех участках наступления действовать с величайшей энергией, чтобы обмануть противника. Вскоре стало известно, что наступающие части почти не продвигаются. Немцы были застигнуты врасплох, но грязь помешала использовать преимущества внезапности, и сопротивление неприятеля возрастало. Генерал позвонил полковнику Богданову. Тот донес, что батальон Горбунова отброшен, но снова идет в атаку. Немцы, видимо, действительно были обмануты, так как сосредоточили там большое количество заградительного огня. В заключение Богданов попросил разрешения поддержать Горбунова частью своего резерва.

— Твой Горбунов выдержит? — спросил командующий.

— Пока живой — выдержит, — ответил Богданов.

— Свяжись с Горбуновым, — продолжал командующий, — скажи, что я приказываю ему кончать. А резерв еще пригодится тебе...

Старший лейтенант Горбунов и комиссар батальона Лукин лежали на опушке леса. Сзади падали немецкие мины; сначала разрывы слышались поблизости, теперь они удалялись. Рядом стучали топоры и с шумом валились деревья. Это артиллеристы прорубали дорогу для полковых пушек, и Горбунов ждал, когда орудия встанут на прямую наводку. Он смотрел на темное поле, кое-где изъязвленное воронками. Отсюда были видны в мутном воздухе немецкие укрепления — низкий, длинный частокол проволочных заграждений.

— Владимир Михайлович, — закричал Горбунов, — мы были бы там, если бы не эта чертова грязь!

— Конечно! — ответил Лукин — худощавый, длинный, в очках, которые он, не снимая, часто протирал пальцами.

— Мы бы их вышибли, если б не грязь! — повторил Горбунов.

Лукин достал из кармана шинели кубик концентрированного кофе с молоком и сорвал обертку.

— Из-за чертовой слякоти мы не прошли... Чепуха какая! — громко сказал Горбунов.

Он действительно все сделал для того, чтобы атака, у которой не было шансов на успех, принесла победу. Он и майор Николаевский хорошо выбрали время наступления, наладили взаимодействие с артиллерией, совершенно, впрочем, недостаточной, создали минометное прикрытие, продумали боевой порядок... И, готовясь к безнадежному бою, Горбунов вскоре поверил в чудесную удачу: не оттого, что изменилось соотношение сил, но потому, что иначе не мог бы руководить боем. В распоряжении старшего лейтенанта оказалось множество спасительных формул вроде: «Бывает же слепое везение...», «Чем черт не шутит!», «А вдруг получится?» Лишь иногда, глядя на своих людей, полностью, как он знал, доверявших ему, Горбунов чувствовал тревогу... К началу операции старший лейтенант испытывал азартное нетерпение, похожее на состояние игрока, поставившего на карту больше, чем он может заплатить. И судьба как будто улыбнулась Горбунову: его атака началась неожиданно для немцев. Но люди увязли в размокшей почве, и была утрачена единственная возможность успеха: быстрое преодоление зоны огня. Теперь старший лейтенант намеревался, выполняя приказ, повторить попытку, не рассчитывая даже на ее внезапность.