Далее он укоряет их преподобия за возбуждение дела на зыбких основаниях, заявляя, что обвинения слишком неопределенны, неконкретны и невразумительны. Нет указаний на место, год, месяц, день, час, а также на сообщников преступления.

Далее защитник отмечает, что поскольку его клиент является иудеем, нельзя считать справедливым обвинение его в ереси или вероотступничестве. Поэтому не верны – что было бы уместно в отношении еретика – утверждения и соответствующие разъяснении о необходимости принять меры пресечения. В результате его клиент не может вести свою защиту, не зная, какие конкретно обвинения против него выдвигаются.

Адвокат вполне справедливо объявляет противоправными действия обвинителя, заявляя о его предубеждении против Хосе и об умышленной неопределенности в формулировках. Он предостерегает их преподобия, что все это может пагубно сказаться на их совести, если в результате подобных действий Гевары Хосе пострадает и потонет, не имея возможности защищаться.

Едва ли справедливо говорить человеку: «Ты обвиняешься в таких-то и таких-то преступлениях. Докажи свою непричастность, или мы покараем тебя». И уж вовсе нет справедливости в словах: «Ты кое в чем обвиняешься – не важно, в чем. Докажи нам, что ты непричастен ко всем преступлениям, в которых трибунал может обвинить тебя. В противном случае мы признаем тебя виновным и приговорим к смертной казни».

Но именно таким и был метод Святой палаты. Зная об этом, адвокат вынужден признать, что инквизиция может выдвигать обвинения, не уточняя времени или места совершения приписываемого проступка.

Но это, утверждает он, неприменимо к его клиенту – иудею с некрещеной душой, которого невозможно обвинить в ереси. Он взывает к совести инквизиторов, и в заключение грозится подать жалобу, если инквизиторы поддержат обвинение.

Из всего этого явствует, что адвокат был, как и его клиент, в полном неведении относительно того, что процесс проходит в Авиле по приказу самого Торквемады. Подтверждающего письма Великого инквизитора не предъявили защитнику, как не указали и имен обвиняемых, проходящих по тому же делу, чтобы помешать подготовить надежную стратегию защиты.

Но в любом случае, как и подобает его стороне, адвокат выразил категорическое и красноречивое опровержение по всем пунктам обвинительного акта.

Он язвительно высмеял обвинение Хосе Франко в стремлении совратить христиан, склонив их к закону Моисееву. Адвокат ссылался на молодость и неопытность юноши, на его социальное положение, на его полное невежество (даже в вопросах закона Моисеева, по догматам которого он жил), а также на тяжелый труд, которым только и может прокормиться человек с профессией сапожника.

Адвокат заявил, что, если когда-нибудь Хосе и брался трактовать что-то из закона Моисеева в ответ на заданный ему вопрос (очевидно, появление этого пассажа объясняется воспоминаниями Хосе о случае с Алонсо Франко), то делал это незатейливо и искренне, не рассчитывая кого-нибудь переубедить, ибо не замышлял такого. Фактически, за исключением ответов на вопросы, заданные ему Алонсо Франко, парень даже не смог вспомнить ничего, что можно было бы поставить ему в вину.

Так же полностью были отвергнуты обвинения в том, что Хосе участвовал в распятии мальчика, а также в том, что он желал или пытался выкрасть гостию. Адвокат высмеял и предположение, что юноша-сапожник был колдуном или хотя бы разбирался в колдовстве либо интересовался им.

В заключение – блуждая в неведении и стремясь отклонить возможные обвинения, поскольку ему не дали конкретных фактов, чтобы он мог их опровергать, – защитник высказал предположение, что показания против Хосе могут допускать различную интерпретацию – как во вред, так и в пользу подсудимого (как, например, в случае «совращения» Алонсо Франко).

Поэтому он ходатайствовал перед преподобными отцами, чтобы свидетели заявили под присягой, с кем, где, когда и как Хосе совершал приписываемые ему деяния. В случае отсутствия таких показаний он просил оправдать его клиента, освободить его, восстановить его доброе имя и возвратить все имущество, которое могло быть конфисковано по приказу их преподобий или других судей инквизиции.

Суд приказал нотариусу приготовить копию этих доводов и передать ее обвинителю, которого обязали подготовить ответ в течение трех дней. Далее преподобные отцы распорядились, чтобы Хосе Франко предстал перед ними, когда будет готов ответ обвинителя, и выслушал принятое по его делу решение.

Единственная интересная деталь следующего заседания – с точки зрения ознакомления с методами ведения судебного разбирательства инквизиторов – это отказ обвинителя предоставить защите сведения о времени и месте совершения приписываемых Хосе преступлений, а также его утверждение о том, что, несмотря на все доводы защиты, данный случай следует рассматривать именно как ересь.

Очевидно, суд придерживался того же мнения, ибо постановил начать разбирательство и предложил обеим сторонам представить доказательства справедливости своих утверждений в течение тридцати дней. Тем временем, чтобы выяснить вопрос о месте проведения процесса, суд связался с кардиналом Испании. Примас очень быстро дал согласие на перенесение суда по этому делу в Авилу (из архиепископства Толедского, находившегося под его личной юрисдикцией, ибо он занимал пост архиепископа Толедского). То было чистейшей формальностью, ибо такое разрешение уже дал высший арбитр – Торквемада, и кардинал вряд ли мог отменить его.

Методы, использованные обвинителем для получения требуемых доказательств или, по крайне мере, для придания делу более законченного вида – ибо трудно поверить, что он располагал достаточными материалами для обоснования обвинения, – это обычные для инквизиции методы.

Мы знаем, что Са Франко, Бенито Гарсия, Хуан д’Оканья и четыре брата Франко из Ла-Гвардии к этому времени уже были в руках инквизиторов, и ничуть не сомневаемся, что их подвергали частым допросам. Но из отсутствия в известном нам досье каких-либо документов этого периода становится очевидным, что соучастники не делали признаний, которые могли быть инкриминированы Хосе.

Не будем строить многочисленные гипотезы о том, почему отсутствуют показания, полученные по допросам других узников. Мы лишь предположим, что при подготовке той части обвинения, которая касается распятия младенца, Гевара просто наложил детали, выпытанные у Бенито, на неопределенное высказывание Хосе в тюрьме Сеговии. Такое умозаключение вполне правдоподобно. Оно основывается на том, что Гевара перешагнул границы доказуемого – и это разоблачает весь ход расследования, – когда утверждал, что Хосе, «как главарь… задумал похитить освященную гостию». Это предположение подтверждается тем упоминавшимся уже обстоятельством, что, если бы в каком-нибудь из показаний Бенито или другого обвиняемого содержалась малейшая информация о причастности Хосе к преступлению в Ла-Гвардии, то такие показания – или выдержки из них – должны были попасть в досье Хосе Франко. А мы знаем, что таких документов в его досье не существует.

Более того, отпущенный судом на сбор доказательств месяц прошел, а вслед за ним минул и другой, а Геваре так и не удалось представить преподобным отцам доказательств в пользу обвинения. Тем не менее, Хосе по-прежнему томился в тюрьме.

И тут возникает следующий недоуменный вопрос: если Хосе был столь откровенен с лжераввином в тюрьме Сеговии, то почему его не допросили по этому поводу? Ведь в случае появления каких-либо противоречивых деталей закон предписывал применение пытки.

Вместо того, чтобы следовать прямым и очевидным путем, обвинитель полностью игнорирует саморазоблачение Хосе и источник, из которого инквизиторы узнали о его связи с делом Ла-Гвардии.

Единственный ответ на эти вопросы мог бы состоять в том, что Торквемада желал полностью пролить свет на это дело, и потому сеть расставляли глубоко и осторожно, чтобы никто не мог ускользнуть. И все-таки такой ответ трудно признать удовлетворительным.