Все милосердие, которым инквизиторы удостаивали вновь впавших в ересь, опять признавшихся и раскаявшихся, заключалось в том, что их душили у позорного столба прежде, чем огонь охватывал их тела.
Эймерико наказывает инквизиторам иметь в виду, что узник находит утешение в мыслях о бренности этого мира, ничтожности земной жизни и радостях рая. Ему надо дать понять, что нет надежд избежать смерти в этой плотской жизни и что следует привести в порядок дела совести перед уходом в мир иной, для чего надо разрешить ему пройти таинство раскаяния и причастия, если он попросит об этом со смирением. Инквизитору не советовали навещать узника одному, ибо в этом случае обреченный мог уступить соблазну и впасть в грех злобы, отвратившись от пути терпения, на который его необходимо наставить. Как видим, инквизиторы не питали иллюзий по поводу чувств, которые при их появлении охватывали приговоренных ими к смерти людей.
За несколько дней до казни инквизитору следовало посоветоваться с гражданскими властями о дне, часе и месте передачи им еретика. Кроме того, надо было оповестить население, приглашая верующих присутствовать на казни, поскольку инквизитор должен пропагандировать церемонии веры, обещая пришедшим обычную в таких случаях индульгенцию.
Нет необходимости вдаваться сейчас в подробности страшной церемонии и описывать пугающую, почти театрализованную, торжественность, наводящую величайший ужас, который исходил из самой утробы христианства…
«Азиат, – утверждает Вольтер, – приехавший в Мадрид в день аутодафе, – терялся в сомнениях, фестиваль это, религиозный праздник, жертвоприношение или казнь. Все это присутствует здесь. Монтесуму упрекают за жертвоприношения пленных. Что бы сказал он, будь он свидетелем аутодафе?»
Позже нам представится случай вникнуть в детали. В данный момент нас больше занимают слова инквизиторов, чем их действия, и законы, управляющие этим изощренным, дьявольским действом, к которому Святая палата прибегала в нарушение всех юридических норм.
Ничто во всей ее юриспруденции не приправлялось столь буйным лицемерием, как акт передачи еретика гражданским властям. Подобные фарсы модно называть словом «иезуитство», но, пожалуй, более подходящим и точным было бы «доминиканство». Тем не менее, нельзя утверждать, что эти люди лицемерили сознательно. «Тупость» – тупость человека, одержимого одной идеей, не воспринимающего более ничего вокруг себя, – это слово лучше отвечает их действиям, чем «лицемерие».
Их переполнила страсть к соблюдению установленных норм, к скрупулезному следованию принятой процедуре и букве закона; но они неизменно находили оправдания, когда сами обходили закон и извращали его дух безумными аргументами, одурманивая рассудок фанатизмом, который бил ключом из их неестественного интеллекта.
Мы утверждаем, что это должно было дойти и до сознания многих из них, так как находим подтверждение тому в книгах, предназначенных только для инквизиторов и прочего духовенства. Поскольку эти книги оставались недоступными для остального мира, не возникало никакого подозрения в умышленном и лицемерном использовании софистики, дабы ввести в заблуждение общественное мнение.
Сами себя они успокаивали надуманными аргументами, и хотя невозможно отрицать, что обман и подлость вызывают презрение каждого самостоятельно мыслящего человека, все-таки следует помнить, что этот обман был прежде всего самообманом, свойственным всякому фанатику независимо от вида его фанатизма. Из-за слишком долгого и пристального внимания, уделяемого определенному предмету, сам предмет становится неясным и расплывчатым.
«Ecclesia abhoret a sanquine».(«Церковь с отвращением отвергает кровопролитие (лат.) ).
Вот их руководящий принцип. Подумать только!
Догмат, гласящий, что христианин не должен быть замешан в пролитии крови или смерти единоверца, не впервые затрагивается на этих страницах. Мы видели, что на заре христианства отказ христиан от воинской повинности привел к серьезным разногласиям с римскими властями, ибо был воспринят как открытое неповиновение, и стал одной из причин гонений, выпавших на долю христиан в первом и втором столетиях нашей эры. С течением времени под давлением реальностей окружающего мира христианин оставил прекрасные и возвышенные идеалы. А вскоре и вовсе забыл о них – настолько, что надел плащ крестоносца и с ликованием, сжимал в руке меч, бросился пускать кровь неверным во имя любящего Христа, апостол которого принес в Рим учение о милосердии и терпимости.
Но сколь бы оправданным и даже необходимым ни счел применение меча христианин-мирянин, духовному лицу по-прежнему запрещалось проливать кровь или содействовать убийству человека. Инквизитору не только не дозволялось выносить решающий приговор, посылая человека на смерть, но даже каким-либо образом быть причастным к этому.
Так гласила буква закона, но она оказалась не такой уж действенной. Вовсе нет. Когда подследственного признавали виновным в ереси, инквизитор внимательно следил за тем, чтобы в вынесенном им приговоре не содержалось выражений, которые позволили бы возложить на него ответственность за гибель правонарушителя. Инквизиторы настоятельно просили гражданских судейских чиновников, которым препоручали обвиняемого, не причинять ему каких бы то ни было повреждений.
Обратимся к формулировке приговора, предложенной Эймерико. Она заканчивается так:
«Церковь Господа нашего не может более ничего сделать для тебя, поскольку ты уже злоупотребил ее добротой… Потому мы изгоняем тебя из церкви и оставляем гражданскому правосудию, умоляя тем не менее – и настойчиво – смягчить приговор, дабы распорядиться твоей судьбой, не допуская пролития крови твоей и не подвергая опасности жизнь твою».
Они заботились о том, чтобы не употреблять выражение «передача гражданским властям», ибо оно подразумевало причастность к делу, где им следовало быть совершенно пассивными. Они лишь «оставляли» правонарушителя. Подобно Пилату, они умывали руки. Если гражданские судебные чиновники предпочли осудить несчастного и сжечь у позорного столба, несмотря на их «настоятельное ходатайство» об обратном, то это уже дело самих чиновников.
Таким образом, буква закона соблюдалась очень тщательно, а инквизитор своим ходатайством в интересах еретика демонстрировал доброту, приличествующую его духовному знанию. Совесть его была совершенно спокойна.
Что же до остального, то он, конечно, знал, что существовала булла Иннокентия IV, известная как булла «ad extirpanda» («об искоренении» (лат.) ), которая предписывала гражданским судебным чиновникам (под страхом великого отлучения и признания их самих еретиками и «fautores» («сочувствующими» (лат.) ) выносить смертный приговор в течение пяти дней со дня принятия еретика под свою юрисдикцию.
Франческо Пенья рекомендует инквизиторам не пренебрегать ходатайствованием в пользу еретика, дабы самим не нарушать юридические нормы. В то же время он затрагивает интересный вопрос, может ли инквизитор согласовать подобное ходатайство со своей совестью. Не может, предположили бы вы, ибо оно влечет за собою обман: существовало однозначное запрещение заступаться светским властям за еретика. Подобный поступок привел бы к подозрению в сочувствии еретикам, которое считалось столь же тяжелым преступлением, как и сама ересь.
На этот вопрос сам Пенья отвечает так:
«Непозволительно предоставлять еретику ходатайство, которое могло бы дать ему какую-нибудь выгоду или воспрепятствовать справедливому решению в отношении содеянного им преступления. Ходатайство имеет единственную цель – устранить нарушение нормы, что может быть поставлено в вину инквизитору».
Далее Пенья пишет, что, когда еретик оставлен гражданским чиновникам, последние обязаны объявить ему свой приговор и отвести на место казни – так, чтобы его могли сопровождать благочестивые христиане, которые молились бы за него и не покидали его, пока он не расстанется со своей душой. Он также напоминает инквизиторам – хотя это вряд ли было необходимо – что, если городские судьи будут мешкать с проведением смертной казни, надлежит считать их «fautores» и возбудить против них судебное расследование.
