Пелагианцы были последователями Пелагея – британского монаха, обосновавшегося в Риме около 400 года, чья ересь, по крайней мере, покоилась на фундаменте рационализма. Он отрицал доктрину первородного греха, утверждал, что каждый человек рождается невинным и что его порочность зависит от него самого. Он приобрел многочисленных последователей, и в течение двадцати лет бушевал конфликт между пелагианцами и церковью, пока папа Зосима не изгнал их из Рима.
Со времен императора Константина христианство неизменно увеличивало свое могущество, и первейшим проявлением его силы стало обнажение карающего меча: оно забыло о тех протестах против преследований, с которыми некогда само выступало, и той широкой и благородной поддержке принципа религиозной терпимости, к которой призывало в дни своих бедствий. Теперь раздаются призывы устроить резню донастистам, заявлявшим об истинности своей церкви, а Константин грозится посадить на кол любого иудея, проповедующего против христианства, и любого христианина, склонного к иудаизму. Он разрушает церкви арианцев и донастистов, изгоняет их священников и под страхом смерти запрещает распространение их доктрин.
Могущество христианства лишь однажды несколько пошатнулось при правлении терпимого в религиозном отношении Юлиана Отступника, который вновь открыл языческие храмы и восстановил культы старых богов; но оно окончательно возвысилось при императоре Феодосии Великом в 380 году.
Отныне языческие храмы не только закрыты, но и стерты с лица земли, их церковные службы и даже тайные жертвоприношения запрещены под страхом смерти. У Либания19 мы можем почерпнуть кое-что об опустошениях, произведенных при этом среди языческого крестьянского населения. Проживая вдали от крупных центров, в которых восторжествовали новые доктрины, они оказались лишенными старых богов, ничего не зная о новом. Их затруднительное положение было гораздо более бедственным, чем положение ариаканцев, манихеистов, донатистов и прочих еретиков, против которых были направлены подобные указы.
Именно в это время впервые мы обнаруживаем титул «Инквизитор веры» в первом законе (статьяIX«Кодекса» Феодосия) , провозгласившем смертную казнь в наказание за ересь. Именно теперь мы встречаем Великого Августина из Тагаста – гения, порожденного церковью, отринувшего свободу вероисповедания вопросом «Quid est enim pejor, mors anim quam libertas erroris?» («Неужели спокойствие смерти хуже, чем распутство заблуждения?» (лат.) ) и энергично потребовавшего смертной казни еретикам на том основании, что это – акт милосердия, призванный спасти остальных от вечных мук, уготованных всем впавшим в ересь. Точно так же он одобрил декреты о смертной казни для любых последователей многобожия, которое лишь несколько поколений назад было официальной религией Римской империи.
Именно Августин – о нем справедливо сказано, что «со времени апостолов не было человека, более щедро привившего Церкви свой дух» – в своем чудовищном рвении, пользуясь потрясающей аргументацией, рожденной его недюжинным интеллектом, изложил руководящие принципы гонений, которые «работали» в течение приблизительно пятисот последующих лет.
«Он был, – утверждает Леки, – самым верным и восторженным защитником всех тех учений, которые рождаются в умах, склонных к преследованиям».
Однако, сколь бы далеко не заходила в своих притеснениях церковь, непосредственное исполнение приговоров было возложено целиком и полностью на гражданские власти; и на этом отчуждении духовенства от осуществления казней настоял сам Святой Августин. Но уже на исходе четвертого века священнослужители сами занимаются преданием еретиков смерти…
Испанский теолог Присциллиан руководствовался изречением Святого Павла: «Разве вы не знаете, что вы и есть Храм Божий?», требуя чистотой и безгрешием достигать достойного существования. На этом постулате он построил учение сурового аскетизма и настаивал на запрещении браков для духовенства. В то время обет безбрачия был необязательным (Декрет Сириция (384-399) через пять лет после казни Присциллиана ввел строгий целибат (обязательное безбрачие католического духовенства – прим. пер.) для священников всех рангов выше подьячих и расторгнул все браки духовых лиц, заключенные к тому времени. Лев Великий в середине пятого века еще больше расширил этот запрет, включив сюда и подьячих, до той поры не охваченных целибатом. Это явилось одной из крупнейших причин разъединения, произошедшего между греческой и латинской церквями) , и, объявив этот запрет законом Христовым, он сам подставил себя под обвинение в ереси. Его обвинили в колдовстве и безнравственности, в 380 году отлучили от церкви и сожгли заживо вместе с несколькими его соратниками по приказу двух христианских епископов. Присциллиана считают первым мучеником, сожженным испанской и инквизицией.
Необходимо добавить, что этот поступок вызвал глубочайшее возмущение значительной части духовенства против ответственных за сей немилосердный акт двух епископов, а Святой Мартин из Тура горячо осудил их действия. Однако негодование было спровоцировано не фактом казни людей за ересь, а тем обстоятельством, что экзекуции подверглись священнослужители. Дело в том, что частью учения ранней христианской церкви было правило, запрещавшее христианину в любом качестве – судьи, конвоира, экзекутора – способствовать смерти своего единоверца; отчасти благодаря непреклонному следованию этому наставлению христиане в свое время привлекали к себе сторонников и вызывали, как мы уже знаем, недовольство правителей Рима. Теперь, при возросшем могуществе церкви, это наставление выполнялось не так строго, но все-таки определенные ограничения существовали, и потому было сочтено, что те два прелата, на которых лежала ответственность за смерть присциллианцев, вышли за рамки дозволенного.
Принципы устройства инквизиции сформировались именно тогда и сыграли важную роль в ее становлении.
К тому времени церковь стала отождествлять себя с государством: она укрепила свои структуры и приобрела такое влияние, что государство потеряло способность существовать независимо от нее и стало ее инструментом. Гражданские законы строго соответствовали ее доктринам; общепринятая мораль основывалась на ее духовных заповедях; искусство – живопись, скульптура, литература и музыка, – приспособленное к ее нуждам, было стеснено узкими рамками ограничений; науки и ремесла поощрялись только в пределах ее нужд, и их развитие в значительной степени сдерживалось ее установками; сам отдых людей регулировался в духе церковных постулатов.
Тем не менее, во всех отношениях оказывая на государство столь глубокое влияние, что государство и церковь представлялись одним неразделимым целым, она оставалась независимой. Поэтому когда Римская империя, казалось, служившая церкви главной опорой, уже лежала в руинах после нашествия варваров, сама церковь ничуть не пострадала от этих потрясений. Устояв, она покорила варваров гораздо более искусно и необратимо, чем покорила и завоевала право считаться естественной наследницей павшего Рима. Вскоре церковь полностью овладела этим богатейшим наследием, заявив свои права на мировое господство, составлявшее предмет гордости Рима, и приняв под свое владычество новые государства, возникшие на руинах империи.
