Тишина. Только прошелестел в руках стольника Вильяма Зерновича пергамент, который он развернул и подал гетману. Все с надеждой смотрели на Мазепу: он один мог помиловать, отменить казнь.

— Читай! — Мазепа протянул грамоту писарю.

Тот прочитал ее медленно, размеренно, как читал указы о новых поборах.

— Выполняйте царский наказ, — кивнул Мазепа палачам.

Кочубея и Искру повели на плаху.

Вперед вышел священник.

— Грешен? — спросил Кочубея.

— Грешен, батюшка, перед богом и перед вами, — безразлично промолвил Кочубей.

Священник долго выспрашивал и отпускал грехи. Потом подвели Искру.

— Грешен? — опять спросил священник.

— Грешен, вельми грешен перед богом и перед всеми людьми.

— Какой твой грех?

— Что не убил своей рукой этого иуду, — сверкнул глазами в сторону Мазепы Искра.

Поп в испуге отступил, протянул вперед, крест, как бы заслоняясь им.

— Кайся, кайся, раб божий! Целуй святой крест. Нет большего греха, как помышлять перед смертью о чьей-либо погибели.

Кочубея уже повалили на плаху лицом вниз, палач засучил рукава красной рубахи. Поднялся и опустился топор, в толпе кто-то вскрикнул, передние подались назад. Кат высоко поднял за длинный седой чуб голову Кочубея. Голова смотрела открытыми глазами перед собой, а Мазепе показалось, что она смотрит на него. Он невольно натянул поводья, судорожно прижал ноги к бокам коня. Иван Искра лег сам; опять поднялся окровавленный топор, и голова свалилась с колоды. Старшина больше не в силах была сдерживать казаков: все в ужасе кинулись с поля, подальше от страшного места.

Сенявский остановился невдалеке от Львова. Он колебался: то ли собрать еще войско и итти на Палия, то ли вернуться в Варшаву?

Под Львовой, проездом из Вены в Киев, его посетил Паткуль, в своем лице представлявший дипломатию двух держав: России и союзной ей Польши. Большой опыт лежал за плечами Паткуля, много ловких дел совершил он на своем веку. Особенно удачно провел он последнее дело: натолкнул на войну со Швецией Польшу и Данию. Август возлагал на него большие надежды, ожидая, чтобы тот, замолвив слово перед Петром, добился от него помощи. Король просил при случае переговорить с Петром и о Палие, но Паткуль пропустил это мимо ушей. Теперь же заговорил об этом Сенявский. Он сказал, что если выкурить Палия из Белой Церкви, это развяжет силы, с помощью которых можно будет подавить смуту внутри королевства.

— Да я этого степного жеребца одним духом оттуда выставлю, не таких объезжать приходилось, — уверил Сенявского Паткуль.

Паткуль застал Палия в Белой Церкви. Дипломата ввели в большую светлую комнату бывшего комендантского дома. Палий поднялся из-за длинного резного стола и сделал несколько шагов навстречу Паткулю. Полковник увидел зеленый с красными обшлагами российский генеральский мундир Паткуля и понял, от чьего имени будет говорить дипломат.

— Рад высокому гостю. Прошу садиться.

Паткуль положил на стол шляпу, перчатки и опустился в мягкое кресло.

Палий вежливо расспрашивал о дороге, о здоровье дипломата. Паткуль охотно отвечал, обдумывая, как подступиться к этому коренастому дубу, так мысленно назвал он Палия. И решил начать сразу, без обиняков и намеков. Он выжидал только, чтобы в общей беседе прошло некоторое время, приличествующее дипломатическому обхождению.

— Пан посол, верно, устал с дороги и хочет отдохнуть? Я прикажу приготовить помыться и подать переодеться.

— Благодарю за гостеприимство, однако тороплюсь. Не хочу у вас отнимать время, да и меня дела ждут. Сюда я заехал по повелению их величеств царя Петра и короля Августа. Их величества разгневаны незаконным захватом Белой Церкви, весьма похожим на разбой. Белую Церковь надлежит освободить немедля.

Палий пробежал глазами протянутый Паткулем королевский рескрипт.

— Это от короля, а я не королевский подданный. Где же грамота от царя?

— Как не королевский подданный? Впрочем, ныне сие не суть важно, дружба короля в царя известна всему миру. Рескрипт короля есть и царское повеление, это и малый ребенок разумеет.

Тонкие губы Паткуля скривились в насмешливой улыбке. Палий спокойно слушал дипломата, поглаживая кота, сидевшего у него на коленях. Кот мурлыкал и ласково терся головой о руку полковника.

— Что ж, в таком разе дитя малое и то поймет, что отдать город без царского на то указа я не могу.

— В царской воле ты сомневаться не можешь. Белая Церковь полякам уступлена еще по трактату тысяча шестьсот восемьдесят шестого года. Сим трактатом, между королем и царем уложенным, ты пренебрег и, видимо, хочешь накликать на себя гнев царский. Ведь ты отвлекаешь войска короля от баталий со шведами.

— Я только помогаю царю и королю. Я взял город на сохранение, ибо полякам удержать его не по силам.

— Если на сохранение взял, то и отдать должен, буде владетель того потребует. Именем царя прикрываешься не по правде. Царь не шлет на тебя войско потому только, что из уважения к суверенному брату своему королю не хочет вмешиваться в дела Польши. Но когда король того пожелает — ты сам до этого доведешь, — то царь ему выдаст тебя, яко бунтовщика.

Паткуль едва сдерживал гнев: он наморщил высокий лоб и пальцами с длинными холеными ногтями часто постукивал по подлокотнику. Палий, как и в начале беседы, казался спокойным и все так же поглаживал кота, но в глазах его вспыхнула ярость.

— Вы говорите — король? Да ведь от его власти один титул остался! Разве не отрекся было Август от короны и разве не по велению государя снова надел ее? Как же король хочет защищать нас, если он Речь Посполитую защитить не может? Коли нам русские люди не помогут, мы скоро все под шведа попадем, а Белая Церковь — прежде других. Напрасно вы беспокоили себя поездкой. Напрямик скажу: ничего из этого не выйдет.

Паткуль едва не вскочил с кресла, но во-время сдержался: не подобало дипломату выказывать свои чувства перед хлопским атаманом.

— Значит, отказываешься? Залез ночью в чужую камору и выходить оттуда не хочешь? Да чего тут говорить, разбой на большой дороге и допрежь за тобой водился!

Палий выпрямился за столом. Кот испуганно спрыгнул на пол.

— Разбоем попрекаешь! В моем доме попрекаешь разбоем? Я только правду искал, сам за правду и отвечать буду. Не отдам Белой Церкви, не отдам! Разве что за ноги меня отсель вытащат — заруби себе это на носу!

Паткуль тоже поднялся и попятился под грозным взглядом полковника. Из-под густых бровей пристально смотрели на него сверкающие, чуть прищуренные глаза и, скрещивая невидимые лезвия на лице Паткуля, пронизывали его насквозь. Паткуль молча двинулся было к двери, но спохватился. Срам какой, скажут: удрал. Да и Сенявский говорил: «Если не выгорит дело, то хоть мира добейся с Палием». Паткуль обернулся и снова взглянул на полковника. Тот уже немного успокоился, и только в глазах его, как показалось дипломату, застыли кристаллики льда.

— Гнев твой напрасен, я слуга государей и выполняю их волю. Я погорячился, с дороги устал, говорил не то, что надо. Отдохну немного и поеду с миром.

— Ладно! И я погорячился. Прошу отдыхать, моя хозяйка уже приготовила баню, вас проводят туда.

Паткуль согласился, пошел мыться и переодеваться, а Палий позвал Мазана:

— Там челядь посольская разместилась, принять их надо хорошо. Они из Польши едут: может, что-нибудь и расскажут.

— А мы уже хлебнули вместе. Есть там, правда, несколько дюже важных, а с прочими хлопцы уже компанию завели.

— Неплохо бы шляхтичам языки развязать… Ну, иди.

После бани Паткуля проводили в маленькую чистую опочивальню. К нему внесли на широком блюде белые сухари и дымящуюся чашку, сказав, что скоро подадут обед.

Паткуль отхлебнул из чашки, и по его лицу расплылась улыбка удовольствия, смешанного с удивлением:

— Кофий! Вот тебе и хам!