Семашко перестал выковыривать арбузные семечки.

— С какими сватами?

— Пан Федор дочку выдавал за богатого пана из самого Кракова.

— Хорошая она была, — вмешалась в разговор бабуся, — уж такая красивая, куда тебе, господи! А не хотела итти за того пана, не по сердцу, знать, был ей. Плакала больно, силком заставил ее пан Федор, говорят, даже бил. А она, рассказывают, какого-то казака любила.

— Очень красивая, такая, как моя Зося, — засмеялся Искра. — Тебе батько не рассказывал? Как же так? Он и сейчас, как съедемся, не забывает напомнить. Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, надумал я было жениться на шляхтянке. И цыдульки ей писал… Да что это с тобой, хлопче, почему не ешь?

— Куда они удрали?

— На Немиров. А тебе зачем? Теперь они уже чорт знает где. Стой, куда ты?

Искра только сейчас догадался, кто тот казак, которого любила дочка пана Федора, и выскочил во двор за Семашкой.

— Микита, Гнат! — крикнул он первым попавшимся на глаза казакам. — Скорей на коней, скачите за этим хлопцем, да следите в оба, головой за него отвечаете…

Семашко не вернулся до самого вечера, не вернулся он и ночью.

— Отпустил ты, пане Захарий, хлопца одного, наткнется где-нибудь на шляхту, что я батьке скажу? Он мне наказывал беречь Семашку и никуда одного не отпускать, — укорял Зеленский.

Искра только пожимал плечами:

— Вот беда на мою голову. Попробуй его удержать. Связать, что ли, по-твоему?

Искра как бы оправдывался перед Зеленским, а сам то и дело выходил из хаты посмотреть, не возвращается ли Семашко.

Сотни тем временем разъехались по Горошковской и Ушемирской волостям. Искра собирался расквартировать на зиму казаков в панских поместьях.

— Крестьянам будет безопасней, а паны пусть хоть немного потратятся на общее дело, казаков наших на прокорм возьмут, — подмигнул он Зеленскому.

Тот, как и раньше, лишь сдвинул тонкие изогнутые брови и не поддержал разговора.

Семашко возвратился только под утро. Усталый, свалился на скамью и поднялся не скоро. Болезнь надолго приковала его к постели.

Пана Федора ему найти не удалось. Загнал коня, думал в первом селе достать другого, но где-то в лозняке свалился в яму. Холодным вечером Семашко заблудился и долго бродил по полям и перелескам.

Зеленскому пришлось оставить Семашку у Искры, а самому возвращаться в Фастов: Палий приказал долго не задерживаться.

Опасаясь засады, Зеленский ехал обратно по другой дороге. Возле села Кухари казаки Цвиля поймали киевского судью Сурина, приехавшего исполнять какой-то приговор. Со словами: «Здесь наш казацкий суд!» — казаки выбросили из рыдвана шляхтичей, сожгли бумаги, а самого Сурина, отстегав плетьми и намазав синяки и ссадины «пластырем», от которого приходилось затыкать нос, усадили снова в рыдван, обрезали вожжи и под веселый хохот шестисот казаков погнали лошадей. Даже Зеленский, который все время терзался мыслью о болезни Семашки, не мог удержаться от смеха, когда перепуганный Сурин, пытаясь остановить лошадей, стал хватать их за хвосты, а те еще сильнее понесли рыдван по кочкам. В конце концов рыдван перевернулся, лошади поволокли его дальше, а судья вскочил на ноги и что было духу побежал следом за ним.

Зеленский сказал Палию, что Семашко остался на некоторое время у Искры. Палий был даже рад этому: надвигались серьезные события, и он не хотел, чтобы Семашко был их участником.

Косматые, уродливые тени покачивались на заплесневелых стенах подземелья. Два фонаря, подвешенные на крюках, светили прямо в глаза бунчуковому товарищу Даниле Забиле. Гетман же оставался в тени, за небольшим столом, поставленным в углу.

Мазепа лично чинил допрос.

Когда он, к общему удивлению, вернулся из Москвы, да еще богато одаренный царем, все притихли, даже чернь будто успокоилась. А сейчас опять начались доносы.

«Чего ему нужно было? — думал, глядя на Забилу, Мазепа. — Был при моем дворе вроде тихий, а вот на тебе — сошелся с крамольником Солониной, что уже давно наветы пишет. Ну, пусть тот — выродок, а этот зачем? К самому Шереметеву пробился, хорошо, что я раньше узнал, и пока они ехали к Шереметеву, мой посланец был уже у царя под Азовом», — недобро улыбнулся гетман, вспоминая свое письмо царю. Он написал, что Данила Забила уже раньше был осужден, а сейчас с беглыми водится, и что Солонина украл у него, у гетмана, деньги. И вот они все перед ним — в колодках.

— Что еще ты в Москве говорил?

— Ничего я больше не говорил.

— Врешь! Говорил, будто я Петрика к туркам послал?

— Пьяный был, сам не ведаю, что говорил.

— Вишь, он не знает… А я все знаю! С Соболевым, ротмистром, водил компанию?

— Нет, я в Рутинцах поселился, когда его уже забрали оттуда.

— Это Шереметев тебя подговорил, он и позвал в Москву?

— Сам я виноват, сам и кару понесу. Зачем поклеп возводишь, гетман, на боярина? Через Рутинцы ехали люди боярские, я и пристал к ним, поехал к Шереметеву. Только боярин сказал, что ничем помогать не будет: не его, мол, это дело, а посоветовал ждать государя из-под Азова.

— Все врешь. У Шереметева ты жил, дожидаясь царя, он тебя на все и подбил. Признайся лучше, если не хочешь на дыбе висеть.

— Боярин ни в чем не повинен, можешь покарать меня, а поклеп возводить не буду.

— Подвесьте его на полчасика, — кивнул Мазепа Згуре, — тогда он не так запоет. Меня позовете, когда захочет признаться.

Цвели яблони, гетман с наслаждением вдыхал их сладкий запах, мягко ступая по белым опавшим лепесткам. Не хотелось заходить в дом и заниматься делами, но что поделаешь — надо. «Такая уж доля монаршья», — не то вздохнул, не то улыбнулся гетман и тут же подумал: почему ему вдруг пришло в голову это слово, «монаршья», ведь он всего только гетман?!

А мысли все возвращались к Забиле. Разве не у бунчуковых товарищей искал гетман поддержки, не для того ли и ввел он это звание и предоставил им привилегии?..

Вошел в комнату и тяжело опустился в бархатное кресло.

— Начинай! — кивнул головой Кочубею, который уже давно ждал с делами.

— Горленко доносит: казаки из его полка и посполитые все удирают: кто в Россию, а кто за Днепр. А на Черниговщине некий Кураковский сколотил чуть не полк и тоже повел за Днепр — видать, к Палию.

— Кураковский? Он же поляк.

— Ну и что ж? Есть у Палия и поляки. Горленко пишет, что если и дальше так будет, все разбегутся. Хлеб опять вздорожал.

— Пусть поменьше нянчится Горленко с ними, распустил их, только чинш[9] с посполитых собирает. Разве я свой универсал на ветер пустил? То все с жиру. Закрепить надо посполитых за поместьями, пусть панщину работают, тогда не будут беситься.

Кочубей ждал, пока гетман выговорится. Он уже не раз слыхал это, но перебивать не осмеливался.

— Дальше челобитная от правобережного полковника Абазина. Читать?

— Расскажи сам, что он пишет.

— Абазин «языка» татарского взял, — будто думают татары итти на Украину. А еще просится под гетманскую булаву, обещает верно служить царю московскому. Про татар и Палий пишет — вот письмо, — просит на татар итти не особно, как всегда, а купно.

— Про то надо у Москвы запросить, я сам сегодня напишу. Отошлем вместе с подарками.

— А что в дар послать?

— Что-нибудь такое, знаешь… к столу домашнему. Петр это любит. Пошли дичи и фруктов, сам проверь, чтоб порченых не было. Иди, я письмо писать буду.

Кочубей вышел.

Мазепа пододвинул чернильницу, но тут вошел Орлик.

— Я тебе говорил — не заходить без стука.

— Прости, пан гетман, забыл. Да и твоя милость сейчас один, так я думал, можно.

На его лице отразилось некоторое замешательство, однако он прошел дальше и сел на стул. Орлик был человек средних лет, невысокий, полнолицый, его можно было бы назвать красивым, если бы не большой крючковатый нос и блестящие хищные глаза, делавшие его похожим на ястреба. Он потер запястьем подбородок, стараясь скрыть зевоту.