— Ты мне прежде всего дай закурить, — нетерпеливо сказал Шевелёв молодому рябоватому бойцу, пришедшему на смену. — Курево кончилось, а без табаку — сам знаешь…

Рябоватый боец отстегнул крючки, которыми полы шинели цеплялись за поясной ремень, чтобы не испачкать их дорожной грязью, неторопливо достал из кармана большой сатиновый кисет, в котором помещалось добрых три жмени махорки, и подал его Шевелеву. Тот, свернув толстую тугую цигарку, жадно затянулся.

— Крепка-а-а, брат! — выдохнул он вместе с дымом.

— Алтайская. Из посылки. Там и на вашу долю оставлено.

— Что ж ты не принес?

— Забыл. Не то чтобы забыл, а как-то не подумал. Да я вам на дорогу-то отсыплю.

— Ладно, отсыпь маленько, — добродушно согласился Шевелёв, глядя спокойными серыми глазами на руки бойца, делившегося с ним табаком. — Хватит. До роты верст пять, дойду скоренько.

У Шевелёва на темноватом, хранящем следы летнего загара лице выделялись пышные, соломенного цвета усы. Он их подстригал почти каждое утро. В миномётной роте Шевелёва частенько звали не по имени, а просто: «Усы». «Эй, Усы!» или: «Поди к Усам, он тебе расскажет, как дело было». И еще подшучивали: дескать, твоими бы усами да пощекотать у какой-нибудь молодки за ушком — вот было бы дело!

Шевелёв снисходительно посмеивался в ответ на солдатские шуточки, и при этом из-под усов у него сверкали ровные и чистые, как перламутр, зубы.

Ему уж было под сорок, но выглядел он браво, молодцевато. Среднего роста, стройный, подтянутый, он был любимцем полковых минометчиков. Здесь, в лесу, Шевелёв нёс караульную службу, охранял в тылу склад боеприпасов. Ящики с минами плотным штабельком были уложены в специально отрытом окопе и прикрыты брезентом. Рядом со складом — шалаш из елового лапника.

Смена караула в тихом и пустынном лесу происходила без обычных уставных формальностей и даже без разводящего.

— Значит, на объекте всё в порядке, — говорил Шевелёв сменщику. — Всё в полной сохранности. Можешь пересчитать ящики. Мины — не колбаса и не сухари, усушки-утруски не бывает. Но смотреть надо в оба. Тут хоть и тыл, а кто знает, вдруг вражина подберётся, взорвёт склад вместе с тобой… Надобно, значит, бдительным быть. Ну вот и всё. Будешь считать? — спросил он рябоватого.

— Выдумаете тоже, считать! — боец даже обиделся. Он был еще очень молод и потому обращался к Шевелёву на вы.

— Ну, дело твоё. Ежели с пункта боепитания приедут за минами — без документа не выдавай. Ни-ни! Понял?

Рябоватый кивнул, заглянул в шалаш, неторопливо обошел и осмотрел минный штабелёк, потом вернулся к Шевелёву, уже вскинувшему за спиной тощий вещевой; мешок, и протянул руку:

— Ну, бывайте!

— Бывай! Спокойного дежурства, — ответил Шевелёв, повернулся и, раздвигая кусты, направился к опушке леса, а потом к дороге, ведущей к «передку» — в расположение полка, стоявшего вот уже больше месяца в обороне.

Было начало осени. Сентябрь ещё только начал художничать, расписывать леса в теплые карминово-желтые тона. Он выдался дождливым, хмурым. Даже в те дни, когда дождя не было, по небу всё шли и шли на запад, на немцев, полки серых рваных облаков. В лесу под прошлогодней хвоёй и прелыми листьями набухала влагой земля, каблуки сапог легко вдавливались в нее, чавкали. С веток горохом осыпались капли влаги, и Шевелёв, карауля склад, не расставался с плащ-палаткой, развешивая ее для просушки в короткие перерывы между дождями.

«Надо бы сказать старшине, чтобы на склад посылали еще часового. Вдвоём сподручней, веселее. Одному — тоска! Перемолвиться не с кем. Разве с дятлом? А что дятел… Безголосая тварь. Только стучит да стучит по дереву. Надоел до чёртиков». Однажды Шевелёв вскинул было карабин, но пожалел птицу. Умрёт дятел — и вовсе станет скучно…

«Непременно скажу: пошлите подчаска[1] на склад с минами».

Утвердившись в этом решении, Шевелёв веселее зашагал по обочине дороги. Полы мокрой шинели, набухшие, тяжелые, хлопали по голенищам заляпанных кирзовых сапог. Шевелёв остановился, пристегнул их к поясу крючками, вшитыми в уголки, и стал похож на деревенскую бабу с подоткнутым сарафаном

Но идти стало легче, удобнее. Солдату главное — чтоб было удобно. В животе у Шевелёва сытно, недавно доварил на костерке и съел пшенный концентрат, сдобренный остатками сала. Вещмешок за спиной, карабин на ремне легкий, не тянет плечо, как, к примеру, петээровское ружье. Полы подобраны. И хоть легкая морось уже намочила на коленях хлопчатобумажные, стираные-перестираные брюки, идти всё же было весело, тем более — домой. А где у солдата дом? В роте. Теперь не на сорокавёрстном марш-броске, когда под конец пути солдаты еле переставляют ноги… Откуда еще брались силы — с марша в бой! Уму непостижимо. Видно, есть у человека в запасе силёнки. Помимо его сознания они дремлют до поры до времени и приходят в нужный миг, когда усталый солдат бежит на вражеские траншеи, стреляя на бегу и раскрыв рот в зловеще-отчаянном «ура-а-а!».

Размышляя об этом, Шевелёв вспоминал летнее наступление, когда полк теснил немцев здесь, на калининской земле, трудно, очень трудно продвигаясь вперед, беря деревню за деревней. Потом наступление выдохлось, батальоны зарылись в землю и стали в оборону до следующего броска Когда же он будет? «Наверное, по холодку, когда приморозит», — предположил Шевелёв. Он, как и все бойцы, страстно ждал нового наступления.

Размытый дождями, размолотый гусеницами танков и скатами автомашин просёлок пролегал через пустынное, изрытое воронками щербатое поле.

«Поле, поле! Вот оно, русское поле…» Шевелёв остановился на невысоком холме, будто впервые увидел эту землю, что «ровнем-гладнем разметнулась на полсвета». «Полюшко ты наше!» — в душе солдата что-то всколыхнулось, подступило комком к горлу. В глаза будто сыпануло колкими, словно сухой снег при позёмке, порошинками, и они затуманились.

Откуда-то из глубин солдатской души Шевелёва, огрубевшей от воя стали, вспышек взрывчатки, грохота батарей и визга пуль, поднялось что-то старинное, древнее, спокойное, исконно русское… Шевелёв молча снял карабин с затвором, поставленным на предохранитель, и опёрся о него небольшой крепкой рукой. Ладонь его, казалось, ощутила не холодный ствол оружия, а… рукоять плуга.

Вот он, привычно окинув поле, наметил себе загон. Вот сейчас возьмет в правую руку вожжи и скажет коню: «Н-но, родимый, пошел!»

В нём проснулась душа хлебороба, пахаря. Он ведь до войны пахал, боронил, жал хлеба конной жаткой в колхозе.

«Поле, поле!» — шептал Шевелёв. Но воспоминания о мирном прошлом теперь сменились глубокой скорбью. Это было не хлеборобское поле, а поле солдатское. На нем пахали землю снаряды и мины, засевали осколки да пули, а урожаем вырастали братские могилы на перекрёстках дорог, на лесных опушках.

Шевелёв всё смотрел вокруг. Постепенно он стал различать то, чего раньше, в боях, не замечал, а вернее, не придавал тому значения.

Какие-то грязно-зеленые островки были разбросаны на сером, безликом фоне давно не паханного плугом солдатского поля. Шевелёв догадался, что эти островки — заросли крапивы да бурьяна на пепелищах, где прежде были избы. И на этих островках, словно стволы переломанных бурей, обгорелых деревьев, торчали одинокие печные трубы.

Крапива, полынь да бурьян всегда жались к человеческому жилью. Хозяева постоянно обкашивали усадьбы, но всё равно травы прорастали снова. Теперь их никто не косил, а жилья не было, и они плотно окружали пепелища. И Шевелёву стало как-то не по себе от этой молчаливой бурьянной привязанности к бывшему жилью…

«Сколько же пожгли изб? — думал он, давясь едким дымком алтайской махорки. — Верно, не одну сотню. И не от снарядов погорели они. Гады фашисты, отступая, обливали застрехи бензином и разводили в ночи огромные полыхающие костры. А гасить их было некому. Солдату не до пожара. И бушевал огонь, рассыпая по окрестностям искры в ночи».