Когда наша пестрая, шумная орава вошла в вагон трамвая, пассажиры стали с любопытством посматривать на нас. Таких оборванцев, наверное, еще не видел Архангельск.

У деревни Варавино сошли Геня Перфильев и Арся Баков. Они уже были дома. Их провожали дружескими тумаками, шутливыми пожеланиями. Двое друзей еще долго стояли на трамвайной остановке, махали нам вслед руками.

На углу улицы Урицкого дороги большинства ребят расходились. Постояли на перекрестке, поговорили. Сдержанно попрощались. Многие поехали на трамвае дальше в город, а мы, соседи — Боря Меньшиков, Толя Гулышев и я, пошли пешком.

— А жалко все-таки расставаться. Три месяца жили одной семьей, подружились, а теперь вот разошлись по своим углам, и кто знает, когда с кем встретишься, — вздохнув, сказал Боря.

Мы шли по Петроградскому проспекту, приглядывались, искали следы фашистских налетов. Но все, казалось, было по-прежнему. Редко-редко встречались дома со следами недавних пожаров.

Архангельск за военное время будто постарел, слинял, доски на деревянных тротуарах зияли дырами, хлябали под ногами, заборы кое-где покосились, в трамваях вместо разбитых стекол вставлены листы фанеры. Чувствовалось, что в городе не хватает умелых и сильных мужских рук.

Вот и наша улица. Вот и милый сердцу дом № 3.

Я быстро взбежал по крутой лестнице на второй этаж и громко постучал во входную дверь.

Открыла наша соседка Аня Джерихова, эвакуированная из Мурманска молодая учительница.

— Коля приехал! — закричала она на весь коридор и затормошила, закрутила меня и даже чмокнула в нос. — А мы уже думали, что ваше судно потопили, ведь три месяца не было никаких известий.

— А где наши? — спросил я, увидев замок, висевший на двери.

— Ах, ведь ты и не знаешь! — затараторила Аня. — Мама твоя, сестра Оля и маленькая племянница Ядвига уехали в деревню, в Коми, почти сразу же после твоего отъезда на Новую Землю, еще до бомбежек. Здесь остались сестры Мария и Лида. Обе они сейчас на работе.

Ключ от комнаты висел в коридоре на гвоздике. Я открыл замок. Ну вот и дома!

С каким нетерпением я ждал этого момента, мечтал о нем, но теперь почему-то особой радости не испытывал: не было мамы, а душою дома всегда была она, добрая, заботливая. Без мамы дом превращался просто в место для жилья.

Вечером пришли с работы сестры. Обе они были старше меня. Мария работала участковым врачом, Лидия — учительницей в 17-й школе.

В первую очередь они выкинули на помойку всю мою одежду и заставили второй раз за этот день идти в баню. Напрасно я уверял их, что чист, как стеклышко, — все было бесполезно.

— Марш в баню, и никаких разговоров! — заявила старшая, Мария.

Пришлось шагать в старую «макаровскую» баню. Вымылся, конечно, наскоро: просто постоял несколько минут под душем.

Одевался я в чистое белье Саши, мужа Марии. Он был на фронте. Банщик, худой жердеобразный старик, в мятом халате, с деревяшкой вместо ноги, подозрительно присматривался ко мне, когда я почти до колен подгибал кальсоны и загибал рукава рубашки.

— Мальчик, а ты не перепутал шкафы? — наконец не выдержал он.

Пришлось все объяснять. Хорошо еще, что вместе со мной в предбаннике одевался дядя Петя из соседнего дома. Он сказал, что знает меня и что я не вор и не краду чужую одежду.

Как приятно было дома пить чай из старого, еще дедовского самовара! В комнате чисто, уютно, тихо. Благодать да и только, особенно после трех месяцев кочевой палаточной жизни.

Выпивая чашку за чашкой, я рассказал сестрам о наших приключениях на далеком полярном острове.

Мария и Лидия в свою очередь рассказали о налетах фашистских самолетов на Архангельск. Оказывается, во время бомбежек фашисты сбросили на город тысячи зажигательных бомб. Архангельск — город почти сплошь деревянный, и немцы решили просто сжечь его. Было много пожаров, но горожане быстро научились бороться с зажигалками, бросали их в бочки с водой, засыпали песком.

Сбрасывали немцы и фугасные бомбы. Разрушены канатная фабрика, правое крыло здания лесотехнического института, клуб Октябрьской революции. Были и жертвы среди горожан.

Смутно и тревожно становилось на душе от этих известий. «Вот что значит война, — думал я, — голод, холод, тяжелая работа, бомбежки, кровь… И это здесь, в тылу, а каково приходится бойцам на фронте?!»

Сестры постелили мне на полу широкую мягкую перину, и, усталый с дороги, я быстро стал засыпать… Но вдруг опять, как и утром, загудели гудки, завыли сирены. В круглой черной тарелке радиорепродуктора что-то щелкнуло, и явно взволнованный женский голос объявил:

— Говорит штаб местной противовоздушной обороны. Граждане! Воздушная тревога! Воздушная тревога! Воздушная тревога!

И как-то сразу в коридоре захлопали двери, забегали соседи, заплакали дети.

— Мама, одевайте Аллочку, заберите чемодан с вещами!

— Керосинку, керосинку не забудьте потушить!

— Оля, положи в сумку документы и хлебные карточки.

— Да что вы там копаетесь, нельзя ли побыстрее?

— Не плачь, деточка, не плачь, моя милая!

Мария и Лидия всполошились: им обеим надо было бежать на дежурство. Первой, повесив через плечо противогаз и схватив небольшой чемоданчик, убежала Мария, как врач она не могла задерживаться. Лидия принялась тормошить меня:

— Вставай, одевайся, Коля, ступай в убежище. Забери с собой вот этот узел, в нем наша одежда, что получше.

Ох, как не хотелось подниматься с теплой и мягкой постели! Но пришлось все же встать и одеться.

«Ни в какое убежище не пойду, — решил я. — Стыдно таскаться с узлом за плечами, может, так же, как и утром, все обойдется спокойно».

И вдруг — мне показалось, над самым нашим домом — послышалось низкое, прерывистое гудение чужого самолета. И сразу как будто взорвалась тишина. Где-то совсем недалеко загремели частые, гулкие выстрелы зенитных орудий, от их звука задребезжали стекла в окнах, весь наш старый дом задрожал, затрясся.

«Ну нет, — струхнув, подумал я, — в квартире оставаться нельзя. Наш старый дом того и гляди от одного сотрясения рассыплется, завалит меня вместе со всеми манатками».

Кинув за плечи узел с вещами, я шустро скатился по лестнице.

Сразу же поразило, что улица была ярко освещена. В воздухе горели яркие фонари, озаряя все вокруг диковинным светом. По темному небу беспрестанно шарили, сближались и расходились лучи прожекторов. Временами они скрещивались в одной точке, и тогда еще ожесточеннее становилась стрельба зениток.

На крыши домов как будто кидали камни: это падали осколки, зенитных снарядов.

— Бабушка, пойдем в убежище. Бабушка, скорее же! — послышался испуганный, плачущий голос с крыльца соседнего дома. Две сестры Глухаревы, Люба и Тоня, тянули за собой, взяв под руки, восьмидесятилетнюю бабушку Агнию Ивановну.

— Идите одни, девочки… я останусь… тяжело мне.

Но девочки не отступались и продолжали тянуть ее, каждая несла по большому, видимо, тяжелому для них чемодану. В такие чемоданы обычно заранее укладывались самые необходимые вещи, документы, хлебные карточки. Предосторожность не излишняя: были случаи, когда люди уходили в убежище с пустыми руками, а потом находили вместо дома одни головешки.

Я забросил свой узел с вещами в дровяник, подбежал к девочкам, взял у них чемоданы, понес к убежищу. Оно было рядом.

Бабушка Агния Ивановна с трудом переставляла ноги, тяжело дышала, плакала.

— Ироды… проклятые… душегубы… — бормотала она.

Я донес чемоданы и поспешил обратно.

— Вернись, паренек! — строго окликнул меня дежурный у входа в убежище.

— Дежурю, — соврал я.

Наша улица была безлюдна, только у каждого дома стояли дежурные с красными повязками.

Около углового здания на улице Правды, где располагался какой-то военный штаб, взад и вперед прохаживался высокий пожилой военный с двумя шпалами на петлицах шинели.

— Ты что гуляешь, паренек? Тоже мне, нашел время для прогулок, — строго обратился он ко мне.