Если тетя намеревалась таким образом пошутить и поднять Дженни настроение, то преуспела она как раз в обратном. Ее нечаянное попадание прямо в цель, вызванное в равной степени проницательностью и удачей, повлекло за собой поток горьких слез у Дженни и не менее горьких упреков у ее матери:

– Тетушка, как вы можете говорить такие вещи! Дженни лежала без памяти в горячке все эти дни, а сейчас вы так жестоко подшучиваете над бедняжкой! Болезнь заставила ее пропустить все праздничные развлечения, и конечно же, она огорчена тем, что не могла отпраздновать с нами помолвку сестрицы.

– Полно, дорогая моя! Я ведь вижу – у нее на лице все написано. Как бы болезнь ни расшатывала нервы, здесь дело в другом. Бедняжка страдает от несчастной любви, и ты меня в этом не разубедишь.

Тем не менее упреки достигли своей цели, и тетя обернулась к Дженни и обняла ее:

– Не печалься, голубка, я ведь не хотела тебя обидеть. Девица завсегда смущается, когда с ней говорят о кавалерах, и влюбляются юные девушки почти так же часто, как пьют или едят. Пусть ее, эту Полли. А тебе мы найдем кого-нибудь получше. Как только ты поправишься, мы все вместе поедем в Лондон или в Брайтон, ты окрепнешь и вновь повеселеешь.

Она повернулась к племяннице:

– Я не злюсь за тебя на это неподобающее обращение к старой женщине, ты борешься за своих дочерей, и это меня радует. Когда ты отдавала мне Полли, ты была молодой вертушкой, а сейчас, похоже, из тебя получилась степенная женщина и хорошая мать.

Спорить не было никакого смысла, тетушка вбила себе в голову то, что хотела, и разубеждать ее означало биться о кирпичную стену. Поэтому Алисон предложила тетке спуститься вниз, а Дженни – утереть слезы и почитать что-нибудь из новых книжек, которые ей подарили на Рождество.

– Не бойтесь, дорогие мои, от меня ни одна живая душа не узнает, что творится в сердечке у Дженни. А Полли я не прощу, как бы она ко мне ни ластилась!

Вот так и вышло, что месяцем спустя, когда Дженни смогла без посторонней помощи выходить на улицу, тетушка вместе с Алисон и ее дочерью отбыла в свой лондонский дом. Из щекотливой ситуации остающуюся в одиночестве Полли выручила мисс Форест, пригласившая девушку погостить в свой домик.

Старая графиня и Марк Рэдволл настаивали на переезде мисс Браун в их дом, но Алисон твердо намеревалась соблюсти приличия ради Дженни, незапятнанная репутация которой была сейчас как никогда важна. В Лондоне мать надеялась не только излечить ее от тоски по Марку, но и приискать подходящую партию, в чем активно обещала помочь тетя Джозефина.

Отъезд Дженни был одобрен всеми ее друзьями, которые знали о сердечной тайне девушки. Много слез пролила мисс Долни, чувствовавшая на себе вину за болезнь подруги, так как не смогла остановить словесные излияния своего жениха вовремя, да еще и отпустила Дженни одну в зимнюю ночь. Для всех остальных соседей желание поправить здоровье вдали от дома, под крылом состоятельной тетушки, показалось вполне естественной причиной для отъезда Браунов. Миссис Хорсмен со своими дорогими миссис Бродвик и мисс Марч не отказали себе в удовольствии просплетничать несколько вечеров кряду у камина о секретах семьи Браун, после чего внезапно ухудшившееся здоровье лорда Дримстоуна и возможные претенденты на его наследство отвлекли внимание почтенных дам от гораздо менее значительных Браунов.

Возвратиться Алисон с дочерью собирались в начале мая, чтобы успеть совершить все приготовления к свадьбе Полли. Тетя Джозефина все еще не сменила гнев на милость, но не собиралась пропускать венчание, являя собой немой укор неблагодарной воспитаннице. Как и предполагала Алисон, тетушка со старой графиней не стали подругами, после двух встреч найдя непримиримые различия во взглядах решительно на все стороны жизни, но сила духа друг друга вызвала у обеих взаимное уважение.

Уже почти два месяца Алисон наслаждалась непривычным комфортом в доме миссис Грантли, посещала спектакли и концерты. Что касается Дженни, она послушно направлялась туда, куда ее вели, говорила с теми, кто задавал ей вопросы, и танцевала с кавалерами, которые приглашали ее, не замечая, в сущности, ничего из перечисленного.

Как с удивлением отмечала ее мать, болезнь, как ни странно, изменила внешность Дженни в лучшую сторону. Девушка похудела, что делало ее взрослее, на фоне осунувшегося личика глаза стали казаться больше, а волосы – ярче, и Алисон уже не могла припомнить то слово – «невзрачная», которым охарактеризовала девушку полгода назад. Молодые джентльмены проявляли к Дженни немалый интерес, привлеченные в равной степени ее привлекательностью и свежестью для общества. Никто из новых знакомых не выглядел подходящей парой для Дженни, но Алисон не собиралась отчаиваться. Она старалась разбудить интерес девушки к светской жизни, преувеличенно расписывая ей, какой успех она имеет у мужчин.

До сих пор совершенно не склонная к тщеславию, Дженни нашла удивительной мысль, что она может нравиться молодым людям, с которыми ее не связывает многолетняя дружба, и этот вывод ее позабавил. Ее мать втайне желала, чтобы Дженни увлеклась (временно, конечно) любым, даже неподходящим юношей, лишь бы выбросила из головы Марка Рэдволла.

Тетя Джозефина, вышедшая замуж за Перегрина Грантли только для того, чтобы отомстить ему за то, что он не женился на ней раньше, когда у нее не было полученного в наследство состояния, не понимала, как можно так долго страдать от неразделенной любви, и пыталась расшевелить Дженни в соответствии со своим разумением.

В отсутствие матери еще в первые дни пребывания Браунов у нее тетя прибегла к такому простому способу, как призыв к чувствительной совести девушки. Дженни поначалу отказывалась выезжать, и тетушка однажды фурией влетела в комнату бедняжки:

– Как вам не стыдно, юная леди! Ваша мать и я бьемся из последних сил, стараясь развеселить вас и вернуть вам здоровье, а вы капризно отворачиваетесь от всех наших попыток! Это ли не пример эгоизма и черной неблагодарности?

Дженни, которую никто и никогда не обвинял в эгоизме, пустилась было проливать слезы, но тетя еще более резко запретила ей это делать, упирая на то, что она подрывает здоровье своей матери, у которой и без того много огорчений. Метод подействовал, и Дженни стала покорно выполнять все, что от нее требовали. Не подозревающая об истинной причине подобной покладистости Алисон решила, что в девушке пробуждается желаемый интерес к светской жизни, тем более что Лондон являлся для этого благодатной почвой.

Возвратимся теперь к тому мгновению, когда мы оставили каждую из трех дам заниматься своим делом: тетушку подкрепляться, Алисон смотреть в окно, а Дженни – грустить над сонетами Шекспира.

Покончив с грудинкой, тетя Джозефина налила себе еще кофе и снова обратилась к Алисон:

– Полагаю, нам следует проехаться по магазинам и подновить туалеты.

Алисон, которая за последние два месяца обновила гардероб в большей степени, чем за двадцать лет перед этим, удивилась, но возражать не стала. Не иначе как в пику лишенной ее благосклонности Полли тетя решительно настояла, что все расходы по пребыванию дам Браун у нее в доме берет на себя, и Алисон легко позволила себя уговорить, сочтя материальные блага приемлемой компенсацией за необходимость тесно общаться с тетушкой.

На какое-то время светские хлопоты заняли ее мысли, хотя отсутствие необходимости самой вести хозяйство и принимать решения вызывало у нее некоторое чувство ностальгии. Иногда, особенно устав от бесцеремонности тетушки, Алисон с сожалением думала о своем несостоявшемся фермерстве, которое перестало быть возможным даже в отдаленном будущем – ее дочь, в перспективе графиня, не должна давать соседям повод для насмешек или стыдиться своей матери-фермерши.

Сейчас же Алисон просто поинтересовалась, какой повод потребовал от них очередных трат на наряды.

– Нас пригласили на бал к венскому посланнику, он когда-то был дружен с Перегрином. Там будет весьма приятное общество, и, хотя в моем возрасте не очень хочется бегать по балам, ради вас я согласна претерпеть такие неудобства, как несвежая ветчина и сквозняки в залах.