Без шапки, — я уже не помнил, где ее потерял, — по насту через огороды я побежал в село.

На улице не было ни души. Жители попрятались по домам от своих «избавителей». Но вдали послышался топот. Патруль. Ехали пятеро, впереди офицер в серой папахе. Я припал к куче снега у ворот дома, дрожащими пальцами взвел курок и выстрелил. Передового сразу же сбил, остальные повернули обратно. Я выпустил по ним всю обойму патронов… В это время меня чем-то тяжелым ударило по голове, и я упал. Помню только, что надо мной склонилась бородатая физиономия и кто-то сказал: «Знаю его — из чрезвычайки… Строгановский».

Я попытался было встать, но тут на меня навалилось человек пять солдат, меня избили и связали. Не помню уже, как я очутился в каком-то сарае.

Придя в себя и оглядевшись, я заметил, что в углу есть еще кто-то, кроме меня. Окликнул. Ко мне подполз пожилой крестьянин — вся борода в сосульках.

— Развяжи! — попросил я.

— Все равно смерть! — пробормотал мужик и стал распутывать узлы у меня на руках. А ноги я уже развязал сам.

— Спасибо, товарищ, — сказал я. — Ты кто? Откуда?

— Из Чермоза я. Дежурил в исполкоме. Сюда барахло волостное привез, а они всех убили. Когда стали стрелять, я со страху под розвальни залез и живой пока остался. Не знаю, за какие грехи меня заарестовали. Я не по своей воле ехал. И лошадь у меня сдохла на моих глазах… Убили лошадь. А за что? Она — тварь бессловесная… — И у мужика голос сорвался.

Мороз все крепчал. Хотя у меня болела спина и ныли руки, я всеми силами старался как можно больше двигаться, чтобы окончательно не замерзнуть. А крестьянин снова закутался в армяк, забрался в свой угол и замер там.

— Замерзнешь! — сказал я. — Шевелиться надо.

— А мне все равно, — ответил он. — Уснуть бы совсем до смерти. Живой останусь, так куда мне без лошади? Все равно подыхать.

Вечером нас вывели из сарая и, погоняя прикладами, повели к мосту через Обву.

Здесь уже мерзло на ветру человек тридцать таких же, как мы.

Вокруг стояли кавалеристы десятого полка. На пригорке у пулемета копошились пулеметчики. На сером в яблоках коне разъезжал офицер в башлыке, играя плетеным кожаным кнутом.

Под мостом чернела во всю ширину реки прорубь.

«Уж не топить ли собираются», — подумал я. Но подумал как-то безразлично, как будто самого меня все эти приготовления не касались. Мысли о собственной смерти не было. Я не представлял себе, что вот живу — и вдруг меня не будет. Я был твердо уверен, что враг ничего не сможет сделать со мной и я еще отплачу ему за все. Такое настроение придало силы, я упорно думал, как бы выручить попавших в беду людей. Все они стояли, опустив головы, покорные судьбе. У одного побелели уши, можно было бы снегом оттереть, а он и рукой не пошевелил. Тот, что сидел со мной в сарае, что-то шептал себе под нос. Может, молитву, может, прощался со своей семьей.

Солнце было уже на закате. Мост, наша группа обреченных окрасились в красный цвет. На церкви монотонно стонал колокол…

«Что же бы такое сделать? Что сделать?» Я с такой силой сжал кулаки, что ладоням стало больно…

Послышалась команда:

— Становись в одну шеренгу, такие-растакие! Пошевеливайся!

Люди топтались на месте. Кавалеристы пустили в ход приклады винтовок и кулаки.

Я встал первым, ко мне молча подтянулись остальные.

— Налево! Шагом марш!.. Стой! — И мы оказались на мосту, а я у самого края его, где на дороге была большая выбоина.

— Раздевайсь! — приказали нам. Пришлось стаскивать с себя верхнюю одежду, валенки. Некоторые делали это быстро, а многие медленно, дрожащими руками и, казалось, неумело… Я тоже сбросил полушубок.

— Штаны скидывай! — кричали нам солдаты. — Пойдешь к рыбам, штаны не понадобятся.

Наискосок моста уже построился взвод с винтовками, к пулемету прильнул наводчик. Перед моими глазами чернел кружок пулеметного ствола. «Нажмет, — думаю, — наводчик рукоятку, и из этого кружка полетят прямо в мою голову пули… Если стоять спокойно, обязательно убьют. Но ведь можно…»

К мосту подъехал офицер, сказал своим:

— Скоро стемнеет. Кончайте эту волынку. Одежду можно и с мертвецов стянуть.

Когда раздалась команда: «Взво-од!», я помедлил секунду и, крикнув: «Ложись, товарищи!», прыгнул в выбоину в конце моста. Офицер крикнул: «Пли!» — и раздался залп.

Пули просвистели высоко над моей головой.

Я метнулся на обочину дороги в кустарник. А рядом был лес.

Я успел заметить, как несколько человек упало с моста в прорубь. Те, что остались живы после первого залпа, бросились врассыпную от моста. Раздались крики, беспорядочная стрельба.

Закатилось солнце. Сгустились сумерки.

Проваливаясь до колен в снегу, выбирая твердый наст, я шел и прятался за деревьями, хотя по мне не стреляли и никто за мной не гнался.

Когда мы стояли на мосту, я поморозил уши и лицо, а сейчас, когда бежал по лесу, так разогрелся, что от меня шел пар. Но все сильнее и сильнее сказывались вчерашние побои. У меня подкосились ноги, и я опустился в снег у большой пихты.

Вдруг сверкнула молния, другая, раздался грохот, и через лес с характерным клокотанием понеслись снаряды.

Я вышел на дорогу. На выручку мне ехал Панин с товарищами.

Начался орудийный обстрел Ивановского. Запылали крестьянские избы, раздались вопли женщин, стоны раненых. По дороге мчались к нам эскадроны мятежного полка.

Мы вместе с Ивановнами на восемнадцати подводах — было нас около сорока человек — отступили на север в приуральскую тайгу.

И так было тошно, а тут еще кто-то из товарищей пел эту грустную солдатскую песню.

Я ехал вместе с Андреем Ивановичем. В наших санях стоял прикрученный веревками ящик с гранатами. «Стоит только, — думал я, — снять кольцо со своей гранаты — все будет кончено…»

Дорогу перебежал заяц.

— Нет! Будем жить, — вслух проговорил я. — А бандитам — смерть.

Панин строго посмотрел на меня и сказал:

— Смерть буржуям — это правильно. А хорохоришься ты зря. Всем тяжело, Сашка. Много еще прольется крови за Советскую власть. Сиди и молчи. Я тебе говорю!

Нудно скрипели полозья саней. В вершинах деревьев шумел ветер. Иногда хлопья снега с них падали прямо нам на головы.

Ехали до позднего вечера не останавливаясь. Не попалось нам ни единого хуторка, ни лесной избушки. Только заваленная снегом дорога говорила о том, что в этой тайге, кроме зверя, иногда бывает и человек и что где-то впереди должна быть деревня.

Наконец замелькали огоньки. Лес расступился. Перед нами оказалось небольшое северное село Успенское соседнего уезда.

Здесь еще не знали о восстании кавалерийского полка, к эвакуации не готовились. Но мы были вынуждены прекратить это мирное житье.

Чтобы враги не застали нас врасплох, пришлось вокруг села спешно рыть окопы с ходами сообщений, в лесу устраивать завалы — рубить и валить поперек дорог деревья. Сил своих, конечно, не хватало, мобилизовали население.

Работали всю ночь, а утром мы, ивановцы и местные коммунисты собрались в школе, чтобы обсудить, что делать дальше. Ведь война не минет ни этот северный край, ни село Успенское.

На собрании выступил Ефимов.

— Из-за восстания десятого полка в Никольском мы отрезаны от железной дороги, от наших войск. Нам остается одно — организовать партизанский отряд и всеми способами тревожить противника, покоя ему не давать, бить в хвост и гриву. Нас сейчас уже больше пятидесяти человек. Почти целая рота… Не в лесах же нам скрываться от войны, товарищи, когда нашу рабоче-крестьянскую родину топчут враги.

Предложение было принято. Командиром северного отряда красных партизан мы выбрали Ефимова, начальником разведки — Панина, на хозяйственную часть — Меркурьева, а комиссаром — Бычкова.