По хорошо знакомой дорожке спустились под берег Камы.

Было слышно, как сотнями голосов гудела сельская площадь. Надо было спешить. Мы с Финой взяли старушку под руки и быстро добрались до кирпичных сараев. Здесь я спрятал своих женщин.

Со всех сторон по задворкам и огородам подтягивались к площади красногвардейцы. Я присоединился к ним и очутился в церковном саду.

На каменной стене церковной ограды стоял человек в шляпе и, отчаянно жестикулируя, держал речь. Это был бывший начальник милиции Чирков. Его сильный голос далеко разносился по площади.

— Большевики — шпионы кайзера Вильгельма! Хвастают декретом о мире, а сами посылают вас на войну. Из Сибири к нам идут хунхузы — наши кровные братья, такие же крестьяне, как и мы с вами. Неужели вы подчинитесь приказу большевиков? Неужели у вас поднимется рука на своего брата?

Чирков поднял кулаки над головой и истерически выкрикнул:

— Смерть большевикам!

Вдруг рядом с ним очутился Ефимов.

— Рано нас хоронить задумал, предатель.

Чирков выхватил револьвер и в упор выстрелил в Ефимова. Почти одновременно засвистела тяжелая свинчатка. Ефимов пошатнулся и упал на руки подбежавших красногвардейцев, а Чирков мешком свалился за церковную ограду.

Красногвардейцы ринулись на площадь.

В тот же миг поднялась паника. Мужики с ожесточением нахлестывали лошадей, выбираясь с площади на дорогу. Мобилизованные бросались из стороны в сторону, всюду натыкаясь на штыки красногвардейского кольца.

На церковную ограду залез батальонный инструктор Охлупин и скомандовал:

— Батальон! Ко мне!

И многие мобилизованные, бывшие бойцы учебного батальона, в силу привычки подчиняться приказу своего командира выстроились у церковной стены.

В золотистом небе ярко пылало солнце, по-прежнему щебетали беззаботные птицы. А мы стояли, склонив головы, над своим тяжелораненым товарищем, Панин снял картуз и сказал:

— Ты выполнил свой долг, как подобает большевику, Паша! Мы жестоко отомстим за твои раны.

Через площадь по направлению к нашей группе понурив голову шел Ушаков. Он держал на ремне свое охотничье ружье. На груди висел открытый патронташ, набитый медвежьими «жаканами».

— Я человека убил, — хмуро проговорил Ушаков, подходя к нашей группе.

— Контрреволюционер Чирков не человек, — злобно сказал Панин, догадавшись, чья пуля насмерть сразила паразита.

Ушаков пристально поглядел на побледневшее лицо Ефимова, что-то хотел сказать, отвернулся от нас и зашагал к реке.

Через час за Камой вспыхнул пожар. Горела избушка Ушакова. Пламя быстро охватило ее, и она сгорела до основания.

В тихом воздухе над лесом долго не рассеивался клубок серого дыма. Потом и он, перемешавшись с редкими облаками, исчез совсем.

«Готовь сани летом, а телегу зимой». Крепко придерживался этой народной пословицы председатель волисполкома Меркурьев — мужик хозяйственный.

Надвигалась осень, и его в последнее время заботила заготовка дров на зиму. Раньше дрова выписывали в лесничестве, прошлую зиму жили на старых запасах. А как быть нынче? Лесничества нет, рубить дрова в местных колках — значит, оставить население без дров и жердей. А дров-то потребуется немало. В волости три школы, два фельдшерских пункта, волисполком, военкомат, нефтебаза, мельница, кооператив, склады…

Меркурьев запросил указаний в уездном совдепе, а тамошнее начальство возмутилось. Зачем, дескать, обращаться в вышестоящую организацию, когда можно проявить власть на месте…

И Меркурьев решил проявить на месте свою власть. Стал он ежедневно подолгу сидеть на берегу Камы. Мы думали, что старый капитан опять по реке затосковал, но оказалось совсем другое.

Однажды, когда Меркурьев был на своем посту, из устья Обвы на Каму выплыл за пароходом большой плот.

Председатель быстро сбежал под берег и, когда пароход подошел ближе, дал из нагана два выстрела и закричал:

— Ставь плот к берегу. Не то всех перестреляю!

На плоту спустили якорь. От парохода отделилась лодка. Выехал сам капитан.

— Алексею Петровичу! — поздоровался капитан. И это не было странно. Меркурьева знали все капитаны на Каме. — Ты чего развоевался?

— Здравствуй, Володя! Знаешь, нынче власть на местах. Подтягивай плот к берегу, и никаких разговоров.

— Не могу, Алексей Петрович. Я вроде извозчика, сам понимаешь. На плоту уполномоченный. Ему и приказывай, если ты власть.

— Ты, Володя, со мной не шути! — сдвинув брови, буркнул Меркурьев. — Делай, что говорю. А то ссажу на берег и сам все сделаю. У нас в Строганове без тебя найдутся капитаны.

— Кто отвечать будет? — спросил капитан Володя.

— Я — власть, я и отвечаю. А ты ни при чем.

Капитан возвратился на пароход. Плотовщики вывезли на берег чалку и подтянули плот к песку. Из «казенки» вышел уполномоченный — молодой человек в кожаном пиджаке и таких же штанах. Спросил:

— Что за остановка? Почему задерживаете плот?

— Это не остановка, а выгрузка, — разъяснил Меркурьев. — Выходи на берег. Казенка и дрова мои.

— Вы что? Рехнулись? — возмутился уполномоченный. — Кто вы такой?

— Председатель волисполкома. Имею распоряжение из уезда.

— Дикое распоряжение.

— Как так дикое? Ты, парень, контрик, что ли? Против Советской власти идешь? — припугнул уполномоченного председатель.

— Дикое распоряжение, — продолжал спорить уполномоченный. — Дрова заготовлены для завода, а не для вас.

— А мне плевать, для кого они заготовлены. Здесь моя власть…

Пока уполномоченный ездил в село Никольское на телеграф, пока суд да дело, плот разгрузили, дрова развезли. На берегу даже виц и клиньев не осталось.

Вскоре мне пришлось побывать в Никольском. Зашел я и в тамошнюю больницу навестить Павла Ивановича. Рассказал ему о меркурьевском способе заготовки дров.

Ефимов страшно возмутился:

— Неужели не понимаете, что наши заводы сейчас работают на армию? Надо Меркурьева, да и вас с ним заодно, и уездный исполком привлечь к революционной ответственности… Ведь мы же так сами разрушаем тыл Красной Армий, анархию разводим… Как держат себя ваши комиссариатские офицеры?

— Хорошо. Охлупина в партию приняли.

— Зря это сделали.

— Почему? — возразил я. — Чудинову, как сыну капиталиста, не следует доверять, а Охлупин вышел из крестьян.

— Все это очень подозрительно.

Я пошутил:

— Ты, Павел Иванович, не заразился от товарища Панина лишней дальнозоркостью?

— Не знаю, — ответил Ефимов. — Только у Панина зрение куда лучше, чем у нас с тобой, хотя он и проворонил мятеж мобилизованных.

Однажды по дороге в комиссариат я зашел в исполком. Среди дежурных крестьян заметил двух молодых парней из Боровской десятни, где уже несколько дней Романов занимался с допризывниками.

— Вы, ребята, зачем сюда приехали? С занятий сбежали, что ли?

— Нет! Нас сегодня сам Романов отпустил.

— А остальные занимаются?

— Нет. Он не сам отпустил — ему велел отпустить какой-то дядя…

— Пошли со мной. — И я привел их к Панину.

— Рассказывайте, какой дядя велел вас отпустить.

— А большой отряд конных мимо проехал в сторону Алексеевского. Как поравнялись с нами, ихний начальник, толстый, с саблей, трубка у него, как самовар, крышка серебряная, подъехал к Романову и говорит: «Кончайте занятия, поручик».

— А Романов что?

— Слушаюсь, говорит. Даже руку к козырьку приложил. И отпустил нас домой. А нам-то что.

Ребят больше не задерживали, а Пирогов с отрядом выехал в Боровскую десятню.

В конце дня строгановские крестьяне привезли к нам полумертвого паренька. Оказался он моим товарищем по работе — делопроизводителем военного комиссариата в соседнем селе Алексеевской, Борисом Голдобиным.

Когда Голдобин отогрелся немного и пришел в себя, он рассказал нам такое, от чего у меня мурашки по коже поползли.