Романов еще что-то пытался сказать, но Охлупин, сидевший с ним рядом, дернул своего приятеля за рукав и прошипел:

— Высунулись не вовремя. Молчите. А лучше уходите отсюда.

Романов, по-военному стуча каблуками, вышел из класса. Охлупин, озираясь по сторонам, встретился взглядом со мной и понял, что я слышал их разговор. На лице его появилась деланная улыбка, он сказал:

— Ведет себя, как мальчишка. Пусть остынет на морозе…

Фина продолжала горячо говорить:

— Надо признать, что мы совсем не бываем среди населения. В школе учим ребят одному, а они слышат от родителей другое. Не обижайтесь на меня, Аристарх Владимирович, — она повернулась к Кобелеву, — вы часто бываете в деревенских школах, а провели хоть одну беседу с крестьянами?

— Простите, Фаина Ивановна, — возразил Кобелев, — Но о чем я буду говорить с мужичками? Об истории искусства? Об архитектуре? Не пойму. Подскажите.

— Подскажу. Научите их печные трубы класть, чтобы черных изб не было. И в этом будет большая польза… Вы инженер. Беседуйте о технике… А придет время, так наши крестьяне потребуют лекции и по истории искусства, товарищи.

Через несколько дней, в воскресенье, от волостного исполкома разъезжались дежурные подводы — учителя строгановской школы отправлялись по деревням с первыми своими докладами и беседами. Мы с Финой поехали в Боровскую десятню.

Быстро промелькнули постройки села. Дорога завела нас в лес. Иногда в просветы между деревьями открывались широкие прикамские дали. Вот далеко на горизонте дышит завод, на склоне лесного холма раскинулся поселок.

Перевалив несколько холмов, мы въехали в глухой лес. Столетние ели сплетались вершинами, не пропуская лучи солнца.

Дорога была плохо наезжена, крестьянская лошадка до лодыжек тонула в снегу. Дремал на передке саней наш возница, подремывали и мы с Финой.

Через три часа езды показался занесенный снегом плетень, дорога стала глаже, и мы въехали в лесную деревню.

Подъехали к школе. У входа толпился народ. Поздоровавшись с крестьянами, я спросил:

— Собрание, что ли, в школе?

— Хуже, — ответили мне. — Какой-то оратель, слышь, из городу приехал. Всех в школу загоняют.

— Кто-то, значит, нас предупредил, — сказала Фина, вылезая из саней.

К нам вышла учительница и провела в свою квартирку.

— Грейтесь пока, — сказала она. — А я пойду в класс.

— Кто к вам приехал? Откуда?

— Из Никольского проездом, а сам из города… Говорит очень странно…

Мы разделись, немножко погрели руки у железной печки и отправились в класс.

На детских партах сидело здесь человек тридцать местных крестьян.

За столом, важно развалившись на стуле, восседал приезжий.

Он, по-видимому, уже окончил доклад и отвечал на вопросы.

— Свобода печати — это когда каждый гражданин имеет право печатать газету и писать в нее, что захочет, как, например, в Англии.

Постоянно встречаясь с Паниным и Ефимовым, читай газеты, я во многом начал уже разбираться. Конечно, не обходилось дело и без помощи Фины.

Слова докладчика заставили меня насторожиться. И я спросил:

— А если контрреволюционер захочет напечатать статейку против Советской власти?

— Имеет полное право. На то и свобода печати.

— У нас, значит, по-вашему, нет свободы печати? — спросила Фина.

— Нет! Потому что Центральный Комитет партии большевиков ведет в этом вопросе неправильную политику. Что касается свободы слова, то каждый гражданин в свободном государстве может говорить все и везде, что только он пожелает, и мешать ему в этом никто не имеет права.

«А тебе я помешаю», — подумал я и предложил сделать перерыв. Я понимал, что засидевшиеся слушатели меня поддержат.

Так и получилось.

— Правильно. Покурить бы. Битый час сидим.

— А не разойдетесь по домам? — спохватился проезжий.

— Нет! Все-таки занятно послушать.

Мужики вышли в коридор и на школьное крылечко. А мы вслед за проезжим прошли к учительнице.

— Ваши документы! — потребовал я.

— Какое вы на это право имеете? — заносчиво ответил проезжий.

— Я красногвардеец.

— А откуда это видно?

Человек явно тянул волынку, и мне пришлось отстегнуть наган.

— Что вы, товарищ! Я пошутил.

Мандат у этого человека был в полном порядке и самый серьезный — от губернского комитета партии.

Это был посланный из Москвы в нашу губернию известный впоследствии оппозиционер, противник политики нашей партии.

Губком послал его по деревням с докладом о религии, как было написано в мандате, вручив таким образом оружие в руки врага.

Пришлось его арестовать и везти в Строганово. Первая наша беседа с крестьянами Боровской десятни не состоялась.

Продержали мы «докладчика» дней десять под арестом и только после настойчивых требований губернского начальства отправили в город.

«Ведь до чего же, — думал я, — был прав Ефимов, который предложил учителям беседовать с населением и нам чаще бывать в деревнях. Кто знает, какие проезжие агитаторы бывают в отдаленных местах волости».

Михаил Васильевич Пирогов, наш красногвардейский командир, он же заведующий земельным отделом, дни и ночи сидел за подготовкой перемера и распределения земли. Дело это было очень кропотливое. Надо было проверить планы земельных угодий, вычерченные еще при царе Горохе, сверить их с поземельными книгами каждой деревни, тоже старыми и донельзя запутанными. Пришлось составлять новые книги и выезжать для этого на поля. Бедняки помогали выяснять истинное положение дел. У кулаков оказались сотни десятин скрытой пашни. Они не платили никаких податей и налогов.

Начали прибывать дни. Появились перелетные птицы. С крыш закапало. В кузнице спешно ремонтировали мерные цепи, клеймили новые межевые столбы. Опустело Строганово и бурлацкие поселки. Речники разъехались на пароходы. Получил назначение дядя Иван. И нас с Паниным снова потянуло на Каму.

Каждый раз, когда в исполком привозили почту, мы нетерпеливо перебирали конверты и пакеты, не попадет ли, наконец, письмо из рупвода с вызовом нас в затон. Но таких писем не было. Вместо этого меня и Панина вызвали в Никольское в Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и преступлениями по должности и назначили на работу в нашу волость, «навечно высадили на сухой берег», как выразился Панин. Он злился на весь свет, а во сне кричал: «Есть самый полный!»

А про себя мне и говорить нечего. В свободное время я часами простаивал на берегу Камы. Любовался, как весенние ручьи миллионами мутных струй сбегают в реку, как на глазах ширится она, отрывая лед у берегов и поднимая его на свою могучую грудь. Казалось, стоит только щуке ударить хвостом по ноздреватому, изъеденному солнцем ледяному покрову, и он рассыплется на множество мелких льдинок, понесется по быстрым волнам в низовья. Я закрывал глаза. Мне чудились радостные весенние свистки пароходов, бурлящий шум оранжевых плиц, крики наметчиков, клекот парового, штурвала.

Я заметил, что не одни мы с Паниным тоскуем о реке. Даже Меркурьев нет-нет да и выйдет на бережок, постоит, поговорит что-то сам с собою и медленно плетется обратно.

Все теплей и теплей стало греть весеннее солнце. На высоких местах появились проталины. На лесных полянках по утрам затоковали глухари, запел песню серокрылый жаворонок.

Можно было выборочно начать весенний сев. Пирогов решил сделать первый выезд для перемера полей. Поехали втроем: Пирогов, матрос Бородин и я. По размытой весенними ручьями дороге мы добрались до самой отдаленной деревни Бесштанной.

Нас уже ожидали. На краю встретили вездесущие ребятишки:

— Землемеры приехали!

В деревне было четырнадцать крытых соломой кривых избушек. Все «черные», без труб.

Как барское поместье, выделялась в деревне усадьба богача Зобина. Двухэтажный, обшитый тесом дом с железной крышей. Под окнами палисадник. Много пристроек, конюшен, амбаров. На воротах массивное медное кольцо. Зобин держал пять лошадей. Больше половины земли в деревне принадлежало ему.