— Марковна, освободи место. Видишь — квартирант, — сказал хозяин.

Старуха встала и со словами «не продешеви, старик» ушла из кухни. Я сел, по приглашению хозяина, на ее место и с любопытством стал рассматривать его самого. Тощий и высокий. Нос багровый, борода тонкая и длинная, как коровий хвост. Волосы на голове острижены «под горшок». Грязная синяя рубаха и жилет. На ногах высокие татарские галоши.

— Из каких будешь? — спросил хозяин.

— На Каме бурлачил, а пока без службы. Скоро поступлю.

— Бурлак? Это хуже… Марковна! Парень говорит — из бурлаков. Пускать — не пускать?

Как из бочки, раздался голос хозяйки из соседней комнаты:

— Не бери, старик, греха на душу. Пусть идет с богушком.

Я пообещал платить за месяц вперед и сказал, что дома даже чай пить не буду. Это подействовало. Меня пустили на ночлег за два рубля в месяц.

Хозяин провел меня в большую комнату, заваленную всякой рухлядью. В переднем углу, рядом с божницей, стояли две маховые малярные кисти. В противоположном — деревянная кровать за тиковой занавеской. Пол давно не мыт. Стены, как и на кухне, оклеены газетами. Всюду следы клопов. Маленькие окна с зелеными стеклами еле-еле пропускали уличный свет.

— Здесь тебе и место будет, — сказал хозяин. — Хотя у нас и людно, да пословица говорит: в тесноте, да не в обиде.

Я занял уголок и отправился в город.

У пристани народу, как на ярмарке. На мостках, на песке, у самой воды, около пустых бочек — везде люди. Целые семьи. Матери кормили детей. Пьяные грузчики пили какую-то бурду, закусывали воблой. Бегали и кричали газетчики:

— Есть телеграммы, утренний выпуск, очень интересные!

— Русские казаки взяли в плен Вильгельма!

Сквозь толпу пробирался слепой старик с поводырем. По узкой дощатой дорожке грузчики катали на тачках тюки и переругивались с народом:

— Чего расшеперился на дороге? Двину колесом!..

Люди не обращали внимания на осенний дождь. Сутками жили у пристаней, смеялись, шутили, пели песни, ссорились, дрались, ели и пили, отправляли все свои естественные потребности — все это здесь, на берегу, в ожидании посадки на последний пароход.

По мосткам, где была надпись «Ход для господ пассажиров», я прошел на дебаркадер.

На корме матросы переставляли свайку и ухали «Дубинушку». На борту стоял водолив и распоряжался работой. Я обратился к нему:

— Дела какого на пристани не найдется ли?

— Берись за свайку, если руки чешутся. На чай получишь. Видишь, матросов не хватает. А Кама прибывает каждый день, приходится мостки перебирать, к берегу подводить дебаркадер.

Я проработал на пристани до вечера. Получил восемьдесят копеек и пошел домой.

Проходя через толкучий рынок, неожиданно увидел бывшего чертежника с изыскательской брандвахты Федора Колокольникова. Он стоял за большим фанерным ящиком. На ящике стеклянная банка, в банке фигура черта с хвостом и рогами, с немецкой каской на голове. К банке привязана палочка, а к ней картонка с надписью «В пользу увечных воинов».

Колокольников держал в руках скрипку, наигрывал и пел:

— Почтеннейшая публика! Кто желает погадать, судьбу испытать?

В щель в верху банки опускался пятак. Черт нырял на дно банки и выбрасывал наружу пакетик, Гадающий получал его и, улыбаясь, отходил в сторону.

— Деньги ваши будут наши. Тетки Маремьяны, выворачивай карманы! — звал Колокольников, и в банку летели пятаки.

Я тронул его за локоть. Чертежник узнал меня и смутился.

— Здравствуй! Мы, должно быть, одно время вместе на брандвахте служили? Помню! Видишь, какими я делами занимаюсь… Подожди маленько. Сейчас закрою лавочку — поговорим.

Мы вышли с толкучки на Кунгурский проспект и сели на скамейку.

— Когда меня уволили с брандвахты, — рассказывал Колокольников, — я уехал домой, в Осинский уезд. Отец у нас умер. Дьяконом сорок лет выслужил. Осталась в наследство фисгармония. Батя в духовной отписал музыку мне, но только если женюсь и приму священнический сан. Фисгармония заветная — от прадеда к деду перешла, а от деда к отцу. Как быть? По великовозрастию меня в семинарию не принимают, а к экзаменам я допущен. Отцам заплатить надо, экзаменаторам, архиерейскому секретарю. Ржи да яиц, да шерсти. Где взять-то, если нет серебренников? Я и хожу по ярмаркам и собираю пятачки. Сперва полиция прижимала. Придумал вывеску: в пользу воинов. И благодать господня! Никто не привязывается… Надо с умом жить! — Колокольников захохотал, показывая гнилые зубы.

Я так и не мог найти работы в городе. Куда бы ни обращался, меня отовсюду гнали. На заводах, в мастерских сокращали производство, и своим рабочим делать было нечего. Пошел в Мотовилиху — потребовали свидетельство о благонадежности. Полиция в таком свидетельстве отказала. Припомнили мне Андрея Заплатного.

Хозяйка зверем смотрела. Хозяин выгнал меня с квартиры. Я пошел ночевать на вокзал и попал в облаву. Привезли в полицию. У меня оказался просроченным паспорт.

Ночевал вместе с ворами в клоповнике, а наутро повели меня по этапу на родину.

Этапным подвод не полагалось. От поселка до поселка, в сопровождении деревенских стражников, пришлось идти пешком. Больше недели вели меня из города до бурлацкого поселка на увале.

В Строганове посадили за решетку и только через три дня вызвали мать и передали ей непутевого сына.

Семья жила впроголодь. Сестренки и Ванюшка-крестник ходили по деревням за подаянием. Отец, после приезда на побывку года два тому назад, как в воду канул. Ни костей, ни вестей.

Крепко достался мне этот этап. Я весь перемерз, весь испростыл. Даже по дому ничего не мог делать и стал обузой для семьи. В конце концов слег и провалялся всю зиму на печке.

Весной, кое-как встав на ноги, поступил в перевозчики. На перевозе платили натурой — хлебом, картошкой, иногда и копейки перепадали.

Стало немного легче жить семье.

Но крепко засела во мне бурлацкая зараза. Я ненавидел свою работу перевозчика. И, как только поплыл осенний лед, я пешком отправился из родного поселка снова на чужую сторону.

— Прозимуй дома, — уговаривала меня мать. — Ну куда ты, на зиму глядя?

— Нет, мать! Чтобы попасть на какой пароход или баржу, надо прозимовать в затоне. Весной никуда не поступишь.

По проторенной дорожке, по которой вели меня этапным порядком, я в три дня дошел до берега Камы, как раз против Королевского затона.

По реке плыла сплошная шуга. Перебраться на ту сторону было пока невозможно. Я, чтобы не тратить зря время, нанялся к одному богатому мужичку пилить дрова по полтиннику за сажень, на хозяйских харчах.

И каждое утро выходил на берег, прикидывал, когда же, наконец, замерзнет Кама…

Подул холодный северный ветер и в одни сутки сковал широкую реку. Не дожидаясь первого санного пути по льду, я простился со своими хозяевами и спустился под берег.

Молодой лед трещал под ногами. Ярко блестела разными огоньками пушистая куржевина. На пути прыгали нахохлившиеся и вялые от холода воробьи. Свежий морозец приятно пощипывал лицо. На той стороне уже раздавался скрип полозьев и слышно было, как лаяли собаки в деревне Королевой.

Перейдя реку около будки бакенщика, я чуть не бегом пустился по берегу к затону.

Вот и мастерские.

Первым я увидел старика, сидящего под навесом. Это был Лука Ильич. Он строгал стамеской какие-то дощечки и увидел меня только тогда, когда я подошел к нему вплотную и поздоровался.

— Ты, Сашка? Право, Сашка! Какими судьбами? Откуда?

— С увала. Дома год почти прожил. Отец ничего не пишет, денег не посылает. Пришел работы искать. Может, что-нибудь найду?

— Как не найти работы, у кого руки молодые, то же самое — глаза. У меня глаза совсем отказываются. Вспомнишь, бывало, кто был лучший мастер по затонам? Лука Ильич. Кто серебряные часы получил за выслугу лет? Лука Ильич. А теперь я кто? Сторож… И то еще хорошо, и то спасибо.