В сторожке было две комнаты: передняя, где стояли чугунная печь, скамейка, стол и шкафчик с канцелярией, и задняя, жилая, с русской печью. За печкой мой топчан. Панин спал на полатях.

Готовила на нас бывшая стряпуха мельника Новикова, пожилая сварливая Варвара. Боялись ее на мельнице и уважали больше, чем нас с Паниным. Идя в сторожку, мужики еще на улице тщательно очищали лапти от снега, снимали армяки, стряхивали мучной бус и только тогда осторожно открывали дверь. С нами все здоровались попросту: «Здорово живешь», — а перед Варварой снимали шапки и низенько кланялись: «Наше вам почтение, Варвара Игнатьевна».

Когда пришла Советская власть, Варвара забрала у хозяина ключи, и он в чем был, в том и скрылся из волости, оставив нетронутым все свое добро.

Любо было глядеть на Варвару, когда она помогала солдаткам таскать пятипудовые мешки. За глаза называли ее полумужичьем.

Нас Варвара и в грош не ставила, но была заботливой хозяйкой.

Без завтрака на работу не выйдешь, без ужина не уснешь.

Однажды я угорел в бане. Варвара, подождав меня положенное время, встревожилась и прибежала в баню. Сорвала с крюка дверь, закутала меня в шубу и притащила в сторожку. Потом дня три отпаивала какой-то травяной настойкой, держала взаперти и все ругалась, что, дескать, навязались на ее шею, один — младенец, другой — старый дурак.

— Даже в баню сходить толку нет! — ворчала Варвара. — А косорылый не позаботится, почему долго парится его помощничек. Ну и люди!

Панин пошутил однажды:

— Варвара! Пойдешь за меня замуж?

— Если бы мне скостить лет двадцать, — ответила Варвара, — я бы, пожалуй, пошла за Сашку. Я бы из него человека сделала. А ты — немазана телега.

— Видно, тебе моя рожа не нравится?

— Чего не нравится? Ты не виноват. Злые люди тебя изуродовали. А только постыдился бы говорить о женитьбе на старости лет.

После партийного собрания мы пришли домой поздно.

Разворчалась наша Варварушка:

— Полуношники! Сами покоя не знаете, и другим из-за вас никакого покоя нет. Пятый раз самовар подогреваю. Где шлялись?

Я ответил хозяйке с гордостью:

— Мы на партийном собрании были. Меня, тетка Варвара, в партию приняли.

— Да ну! И Андрюху, поди?

— Андрея Ивановича тоже приняли.

— Значит, вы каждую ночь будете по собраниям ходить, а я одна за вас на мельнице отдувайся… Завтра сама на собрание пойду.

— Только тебя там и не хватало, — ухмыльнулся Панин.

— А что я, хуже вас, что ли?

— Ты — баба, значит, женщина, а мы мужики.

Варвара плюнула в угол и напустилась на Панина:

— Был ты Заплатный и остался Заплатным. Чего городишь? А еще партийный. При Советской власти все равноправные. На собрание завтра пойду и пойду! Ко мне учительница Фаина Ивановна приходила. Завтра, говорит, женское собрание в школе, обязательно, говорит, приходи, Варварушка… Не хотела идти, а сейчас надумала.

У печурки забулькал самовар. Варвара сорвала трубу, заглушила шипящий самовар крышкой, поставила его на стол и стала угощать нас чаем с домашними шаньгами.

После чаепития Варвара вымыла и прибрала посуду, велела нам ложиться спать и ушла домой.

Панин долго ворочался у себя на полатях, потом слез, зажег свет и вытянул из-под стола свой бурлацкий сундук.

— Вставай, Сашка! — позвал он меня.

Я нехотя оделся и вышел из-за печки, где было так тепло и уютно.

— Успеем выспаться. Учиться будем, — предложил Андрей Иванович.

Он вынул из сундука какие-то книжки и положил на стол.

На одной я прочитал: «Манифест Коммунистической партии».

— Читай эту с самого начала, я слушать буду.

Читать было трудно. Книжка была напечатана давно, на тонкой бумаге, уголки почернели, а то и совсем оборваны, некоторые слова еле видны. Читал я медленно, с остановками, но Панин слушал внимательно и терпеливо.

— Вот оно как, Сашка, — сказал Панин, когда я окончил читать. — Нам нечего терять, а завоюем мы, то есть рабочие, весь мир…

— Откуда у тебя эта книжка? Больно уж хорошая…

— Кондряков нам давал на карчеподъемнице. Ты был молодой, я тогда тебе не показывал.

— Сейчас новые, поди, напечатаны такие книжки. Зря мы в городе не купили…

— Ты спроси у товарища Ефимова. У него должны быть новые. Каждый день будем читать по вечерам, — предложил Панин. — Учиться будем.

Улеглись спать. Панин долго кряхтел и ворочался на полатях. Скрипели полатины, за стеной гудела машина. Не спалось и мне. Я думал о том, что написано в «Манифесте». Многое было непонятно. Вот сейчас бы сюда Михаила Кондрякова… А разве, кроме него, нет в Строганове знающих товарищей? Тот же товарищ Ефимов. Давно в партии, в Сибири в ссылке был, на кораблях плавал. Ученый человек.

Уснул я только под утро и проспал до восьми часов. Наскоро выпив кружку чаю, пошел в село.

Тянула поземка — низовой ветерок, через дорогу струились снежные ручейки. В придорожном ельнике хрипло кашляла ворона. «Летом — к ненастью, сейчас зима, значит, к оттепели давится ворона», — подумал я, вспомнив народную примету.

С запада катилась таежная туча, от нее до земли протянулись, как конские волосы, космы снежной крупы.

Вдали широкая, скованная льдом Кама; посредине ее змейкой вьется дорога, окаймленная зелеными вешками. А дальше дремучий бор, гора с белоснежной шапкой, за горою дымок дальнего завода.

Подходя к селу, я заметил, что из трубы старого волостного правления идет дым.

Я быстро прошел околицу и вышел на площадь. Двое крестьян приколачивали над дверью правления новую вывеску: «Волостной исполнительный комитет». Рыжий, что был вчера на собрании, командовал:

— Правый угол выше! Еще!.. Ниже немного. Лупи!

Около стояли любопытные. Кто-то сказал:

— Федюня из Тупицы тоже хотел лошадку себе завести. Сперва дугу купил, а лошадь так и не удалось до самой смерти. Они то же самое делают. Дугу повесили, а лошадки-то нет.

Рыжий услышал этот разговор и расхохотался на всю площадь. Мужики, глядя на него, тоже стали ухмыляться в сивые бороды, а потом и по-настоящему расхохотались: так был заразителен смех рыжего.

— Сравнил! — давясь смехом, проговорил он. — У нас, дядя, конь боевой, породистый. Грудь — во! Мы его причешем, в порядок приведем — залюбуетесь.

Заметив меня, он окликнул:

— Товарищ Ховрин! Тебя, кажется, так зовут. Полюбуйся, чем занимается новый председатель волисполкома Меркурьев. В нашем лесном домишке мне, понимаешь ли, тесновато…

Я снова, как и на собрании, оглядел его. Большой, как настоящий водолаз! Конечно, для такого места надо немало.

— …и задумал я, — продолжал он, — отделать старый дом волостного правления. Мастеров здесь хоть завались: что ни штурвальный, то и маляр. А материалов: красок, обоев, гвоздей — у каждого капитана на сто лет нахапано. По Каме, по всей Волге строгановских живодеров грошевиками зовут. По грошику, по грошику — и натаскали разного хлама невпроворот… — И закончил непонятными словами: — А мы, значит, экспроприируем экспроприаторов.

К новому исполкому подошла группа женщин с ведрами и тряпками. Впереди Захар с винтовкой, в солдатской папахе с красной ленточкой.

— Товарищ Меркурьев! — обратился к рыжему Захар. — Принимай гражданок. Привел их полы мыть.

Среди женщин были торговка Анна Григорьевна, попадья, капитанши.

— Где ты их насобирал? — спросил Меркурьев.

— А по домам, — ответил Захар. — Хватит барынями сидеть. Пусть поробят на Советскую власть.

Меркурьев снова заразительно расхохотался.

— На Советскую власть пусть поработают, говоришь? Да рано еще полы-то мыть. Потом уж как-нибудь, после ремонта… Идите, бабочки, домой.

Женщины не заставили себя долго просить и, гремя ведрами, разбежались от исполкома врассыпную.

— Опять не на ту линию попал, — проговорил Захар и, повесив голову, зашагал через площадь.

Вечером на паровой мельнице тоже шла перестройка. Помольцы переделывали крутые мостики на пологие. Распоряжался деревенский силач Федюня. Правая рука у него была на перевязи, ходил при помощи костыля и уже не хвастался своей силой.