В конечном итоге я даже придумала название для этих прорывов темной стороны Шуриной души — безлюдные сибирские просторы.

Много позже я поговорила с Тео, и он помог мне восстановить недостающую информацию. Шурин сын сказал мне, что такие эпизоды случались с отцом еще тогда, когда он был совсем ребенком. По его словам, каждый раз все начиналось одинаково. Если в раковине лежали грязные тарелки, отец ни с того ни с сего начинал их мыть. «Обычно, — сказал Тео, — папа оставлял мытье посуды и уборку кухни матери. Теперь, когда вы здесь, он ведь поступает так же, да?»

— Правда, — ответила я. — Когда он живет один, он делает основную уборку, но когда я приезжаю на выходные, то уборкой занимаюсь сама. Но обычно он не грузится по этому поводу.

— Точно, — подтвердил Тео. — Несколько немытых тарелок и вилок его не волнуют, за исключением того момента, когда у него начинается этот его приступ. Я очень рано понял, что, когда папа оказывается у раковины, моет посуду и чистит столы с остервенелым выражением лица, значит, мне пора удирать куда подальше. Я просто сбегал из дома, шел в амбар или забирался на холм, чтобы не показываться отцу на глаза, и сидел там, пока не подходило время ужина и мне было нужно возвращаться домой. — Тео рассмеялся. «Интересно, доводилось ли Урсуле сталкиваться с «безлюдными просторами», — подумала я.

Когда через несколько месяцев у Шуры вновь начался приступ депрессии и раздражения, меня посетило вдохновение. Я спросила его, примет ли он МДМА вместе со мной, и он согласился, ясно дав понять, что считает эту затею бессмысленной.

За сорок минут его напряженное, озлобленное лицо разгладилось. Он сидел в кресле и улыбался мне. А еще через несколько минут он протянул мне свои руки и потребовал, чтобы я подошла и немедленно, сию секунду, села к нему на колени.

Сибирь была побеждена.

Я понимала, что наркотик не был окончательным решением проблемы Шуриных срывов, но, без сомнения, МДМА был эффективным средством борьбы с неожиданными атаками его подсознания.

Время от времени Шура давал волю своей темной стороне, когда выпивал слишком много вина и позволял себе говорить намеренно саркастическим тоном и резко шутить. Однако в полном объеме «безлюдные сибирские просторы» больше о себе не заявляли.

В конце концов, я совершенно случайно открыла способ, с помощью которого можно было разрядить эту мерзкую обстановку во время чрезмерного алкогольного расслабления. Однажды вечером, когда Шурин острый язык вел себя агрессивнее обычного и колкости в мой адрес летели одна за другой, до меня вдруг дошло, что его атака из остроумной превратилась простоев нелепую. Эта мысль заставила меня рассмеяться. Я хохотала, пока не согнулась пополам от смеха. Когда я немного пришла в себя и выпрямилась, то, увидев мельком застывшее от изумления Шурино лицо, начала смеяться снова. Он проиграл. Сначала он забормотал что-то, потом пару раз хихикнул, после чего бросил сопротивляться и разразился смехом. Мы хохотали до потери пульса, а потом стали поддерживать друг друга, выбившиеся из сил, задыхающиеся и чувствовующие себя абсолютно превосходно.

Поздней весной, в четверг вечером, Шура позвонил мне, чтобы сообщить о полученном по почте длинном письме от Урсулы.

— А, — протянула я, усаживаясь со скрещенными ногами в кресло.

Она Та, Кто Слушает. Она Та, Кто ждет.

— В письме обычная чепуха насчет крайне нестабильного состояния Дольфа, — начал Шура. — Она пишет, что не дает мужу сорваться, стараясь быть любящей и нежной с ним. Она чувствует, что он постепенно привыкает к мысли об ее отъезде, а когда этот день придет, он окончательно восстановит чувство само уважения и у него появятся виды на будущее.

Я сочувственно забормотала, искренне жалея Дольфа.

— Она велела мне не волноваться. Она очень хорошо знает своего мужа и не может допустить, чтобы произошла какая-нибудь трагедия. Думаю, так она отвечает на мою настойчивую просьбу собрать вещи и немедленно уезжать от Дольфа.

— Да, конечно.

— Я просто передаю тебе общее настроение письма, ты же понимаешь.

— Разумеется, — ответила я. — Но, знаешь, я не могу не задумываться о том, что она рискует. Ну, разве исключается такая возможность, что Дольф будет удерживать ее вечно, продолжая страдать? Я хочу сказать, может, он делает это бессознательно, но, если именно его душевные страдания не дают ей уйти, с какой стати ему вдруг чувствовать себя лучше или привыкать к чему-то?

— Полагаю, это может случиться, — сказал Шура. — Но, с другой стороны, ей же придется сказать «хорошо, дела обстоят так: я уезжаю, желаю тебе всего наилучшего, мне очень жаль, прости-прощай» или что-нибудь в этом роде. Неважно, насколько нежно она скажет это, в конце концов, эти слова должны быть произнесены.

— Думаю, что да.

— Кроме того, — продолжил Шура, — все сводится к тому, что лишь она может управлять ситуацией; даже если бы я был там, я не мог бы сделать это за нее. Так что мне не остается ничего другого, как не вмешиваться и позволить ей довериться своим инстинктам, надеясь, что она выберет правильный путь, пока события не докажут обратного.

— Да. Это все, что в твоих силах.

Но на этом Шура не закончил. «Самое приятное я оставил напоследок, — сказал он. — Урсула сообщила мне кое-что очень обнадеживающее. Она наконец-то упаковала все свои книги в большой контейнер и отправила его сюда наземным транспортом за день до того, как написала письмо. Невозможно рассчитать, сколько времени займет доставка контейнера — его повезут по морю, разумеется, — но, по крайней мере, он уже в пути».

Я сказала, что это хорошая новость, и постаралась, чтобы мои слова прозвучали достаточно убедительно.

— Она написала, что знает, именно такую новость я и ожидал услышать, — сказал Шура. — Должен признать, я вздохнул с облегчением. Пока я не прочел это место в письме, и я не знал, какая пропасть мелких сомнений накопилась во мне за последние несколько недель…

— Ну, до сих пор ты получал ужасно много неопределенных обещаний; это известие звучит куда реальней.

У меня внутри все свернулось в холодный, тугой узел.

Набитый книжками грузовик плывет через глубокое соленое море-океан, черт бы ее побрал. Она настроена серьезно. Я обманывала себя, веря в правоту Бена. Я хотела верить в то, что он прав. Но книги… книги — это реальная вещь. Книги просто так не посылают.

Шура что-то говорил об исследовательской группе, которая вновь соберется у него дома в следующую субботу. На этот раз, пообещал он, у меня будет возможность познакомиться еще с двумя участниками группы. Они жили дальше всех, в долине Оуэне, около двух часов езды от Долины смерти. Шура спросил, была ли я когда-нибудь в Долине смерти.

Выброси Урсулу из головы. Следи за разговором.

— Нет, не была, — ответила я. — Я давно хотела увидеть это место, но случая так и не представилось.

— Это место ты должна обязательно увидеть! Это же одно из чудес света вроде Большого каньона и Вавилонской башни. — Так или иначе, — оживленно продолжил Шура, — Данте и Джемина Сэндемэн живут в маленьком городишке, который называется Золотое Дерево. Они перебрались туда несколько лет назад и построили себе отличный дом: задней стеной ему служат горы, а по ночам вокруг с воем бродят койоты. Словом, замечательное место. Я давно их знаю и очень люблю обоих.

— С нетерпением буду ждать встречи с ними.

Это просто смешно. Меня познакомят с новыми людьми, которые, возможно, понравятся мне, а потом появится Урсула и все приберет к рукам, мне же придется уйти со сцены. Это бессмысленно.

— Между прочим, — заметил Шура, — никто не зовет ее Джеминой, только Джинджер.[63] Это прозвище подходит и к цвету ее волос, и к ее характеру.

— Ты хочешь сказать, что она темпераментна, как все рыжеволосые?

— Нет, нет, я имел в виду не темперамент, хотя он у нее тоже совсем неплох. Я говорил об энергии и… э… об искре, думаю, можно и так сказать. Она как девчонка. Что же касается Данте… ну, о нем я тебе расскажу, когда ты приедешь ко мне в пятницу».