Много раз Ёсида думал: «Мне бы хоть просто спокойно поспать». Будь у него хоть надежда заснуть этой ночью, он бы не страдал, несмотря на всю свою маяту. Самым тяжелым было то, что он не мог ни днем, ни ночью уповать на сон. Чтобы хоть немного справиться с болью в груди, Ёсида сидел в постели и день и ночь. И сон, казалось, не имеет к нему никакого отношения, как слабый солнечный свет, который то появляется, то исчезает в небе в дождливый день. Как бы ни устала его мама, ухаживая за ним весь день, с приходом ночи она всегда сладко засыпала, казалось, что ей хорошо, и в этом Ёсида видел ее черствость по отношению к себе. В конце концов, говорил он, пришло время и мне заснуть, — и продолжал свои попытки.

Как-то раз вечером в комнату Ёсида проскользнула кошка. Раньше эта кошка всегда спала в постели Ёсида, однако с тех пор, как он заболел, он просил не впускать ее сюда, сказав, что она ему мешает. Когда Ёсида вдруг услышал знакомое «мяу» и увидел, как кошка вышагивает по комнате, то не мог сдержаться и разволновался. Он думал позвать маму, которая спала в соседней комнате, однако она уже два или три дня тоже лежала в постели, кажется, с гриппом. Ёсида подумал, что уход нужен и ему, и ей, и предложил вызвать сиделку. Мать категорически отказалась, настаивая на своем: «Раз ты терпишь, значит и я смогу». Ёсида стало тягостно на душе, и предложение так и не осуществилось. И теперь Ёсида не мог разбудить маму из-за какой-то кошки. Ёсида думал об этой кошке и спрашивал себя: «Я знал, что такое может случиться, почему же я так нервничаю?» Он не мог не возмущаться, потому что жертва, которую он принес, разволновавшись, оказалась совершенно бессмысленной. Он понимал, что от его раздражения ничего не изменится. Однако выгнать ничего не понимающую кошку в его нынешнем состоянии, когда он почти не может шевелиться, было трудной задачей.

Кошка добралась до подушки Ёсида и хотела, как обычно, проскользнуть через распахнутый воротник его ночной сорочки. Щекой Ёсида почувствовал, что нос у кошки холодный, а шерсть мокрая от инея на улице. Ёсида повернул шею и запахнул ворот рубашки. Кошка быстро забралась на подушку и попыталась просунуть голову в другую щель. Ёсида одной рукой оттолкнул морду кошки. От безвыходности он сделал это грубо, оскорбляя чувства кошки к хозяину, он хотел, чтобы это животное, которое понимало только язык наказаний, почувствовало недоверие и оставило свои попытки. Стоило ему только вообразить, что это ему удалось, как кошка медленно вскарабкалась на одеяло, свернулась клубком и принялась вылизывать шерсть. Столкнуть ее с этого места Ёсида уже не мог. Дыхание стало тяжелым, словно он ступал по тонкому льду. Растущее раздражение вынуждало его принять решение: позвать мать или что-то предпринять самому. Возможно, он смог бы терпеть и дальше. Однако он понимал, что в таком случае лишится возможности заснуть или хотя бы забыться. Сколько это продлится, зависит теперь от кошки и от матери, которая неизвестно когда проснется. От этих мыслей ему стало казаться, что он ни за что не больше не может так по-дурацки терпеть. Чтобы разбудить маму, ему придется подавить свои чувства и прокричать несколько раз, и одно это вызвало в нем тягостное чувство. — Впервые за последние несколько дней Ёсида стал медленно подниматься. Он перевернулся в постели и крепко схватил кошку, спящую на его одеяле. Даже от такого незначительного движения в Ёсида заколыхались волны беспокойства. Однако Ёсида уже ничего не мог поделать, поэтому он отбросил кошку в угол комнаты со словами: «Не беспокой меня больше». А затем вернулся в постель, тяжело перехватывая воздух из-за того, что только что поддался искушению.

Однако нестерпимые страдания Ёсида стали сходить на нет. Он обрел сон, который и вправду был похож на сон. Потом он смог с облегчением сказать себе: «Да, ничего не скажешь, было туго». И, наконец, две тяжелые недели остались лишь в его памяти. Это не были мысли или воспоминания, а лишь сумбурное нагромождение камней. Ёсида вспомнил, что при самых тяжелых приступах кашля ему в голову почему-то всегда приходили слова, смысла которых он не понимал. «Гирканский тигр». Может быть, эти слова напоминали звук, вырывавшийся из его горла при кашле, может, они были похожи на слова медитации: «Я — гирканский тигр». Однако кашель стихал, оставляя неясную мысль о том, что же такое «гирканский тигр». Ёсида решил, что натолкнулся на эти слова в какой-нибудь книжке, прочитанной перед сном, однако в какой именно, вспомнить никак не мог. Перед глазами он видел картинки — себя со стороны. Когда Ёсида совсем уставал от кашля, он ложился на подушку, чуть подкашливая, а когда больше не мог сдерживаться, то просто позволял кашлю выходить наружу, и его голова при каждом позыве сотрясалась. И тогда перед его глазами возникало множество картинок, на которых был он сам.

Все это были тягостные воспоминания прошедших двух недель. Однако даже бессонными ночами ему удавалось порой ощутить в своем сердце надежду.

Однажды вечером Ёсида отыскал табак. На глаза Ёсида в углу комнаты подле жаровни — хибати попался мешочек с резаным табаком и трубка. Они не просто находились в поле зрения, Ёсида словно через силу заставлял себя смотреть на табак, и чувствовал, как от одного этого зарождается невыразимо приятное ощущение. Именно от этого ощущения Ёсида не мог заснуть, ему было чересчур приятно. У него даже немного горели щёки. Однако он ни за что не хотел отворачиваться и пытаться заснуть. Тогда бы весенняя ночь, которую он так старательно сотворил в себе, мгновенно сменилась болезненной зимой. Однако бессонница вызывала у Ёсида усталость. Как-то раз ему рассказывали про одну научную теорию, по которой причина бессонницы заключается в том, что больной не желает спать. С тех пор, как Ёсида услышал об этом, каждый раз, когда не мог заснуть, он спрашивал себя, а есть ли у него действительно желание заснуть, и всю ночь выискивал его в себе. Однако теперь он все понимал, ему не надо было ничего искать. Когда настал момент решиться, превращать ли свое скрытое желание в действие или нет, Ёсида должен был наотрез отказаться. Даже совершив те несколько шагов, которые отделяют его от курительных принадлежностей, независимо от того, закурит он или нет, уничтожат его теперешнее ощущение весенней ночи. Ёсида предполагал, что единственная затяжка вызовет кашель, который продлится много дней. Но, прежде всего, он подумал о спящей матери, которая всегда сердилась и отчитывала его за все неприятности, причиненные им, а теперь сама допустила оплошность и забыла табак в комнате. — Он должен был наотрез отказаться. Поэтому свое желание Ёсида не признавал открыто. И он долго смотрел туда, где лежал табак, с колотящимся, словно в весеннюю ночь, сердцем.

Как-то раз Ёсида принесли зеркало, в котором он смог наблюдать отражение засохшего сада в самой глубине зимы. Взгляд приковали красные плоды китайского бамбука, которые всегда оказывали на него пробуждающее действие. Лежа в постели, Ёсида долгими часами размышлял о том, будет ли эффект от полевого бинокля, если его направить на отражение пейзажа в зеркале. «Наверное, будет», — решил Ёсида, попросил принести ему бинокль, направил его на зеркало и убедился в своей правоте.

Как-то раз он услышал голоса перелетных птиц, собравшихся на большом дубе, который рос на улице возле их садика.

— Что же это за птицы? — сказала мать сама себе, подойдя к застекленной перегородке. Но Ёсида показалось, что она спрашивает у него. Подобное вызывало в Ёсида раздражение, и он намеренно промолчал, давая понять, что ему «все равно». Промолчать в данной ситуации для самого Ёсида, возможно, было к лучшему, однако когда он плохо себя чувствовал, от такого молчания становилось еще тяжелее. (Неужели, бросая в воздух подобный вопрос, она не понимает, что он не сможет встать и посмотреть в окно?) С этого все начнется. (Сколько бы она ни говорила о своей рассеянности, по которой сказала первое, что пришло на ум, он бы заметил, что она всегда невнимательна к тому, что говорит. Может быть, она считает, что он должен взять зеркало и бинокль, чтобы посмотреть на птиц?) Добавил бы еще что-нибудь в этом духе. Однако этим утром Ёсида чувствовал себя лучше и мог просто молчать и слушать то, что говорит мать. Мать, не подозревая, какие мысли одолевают сына, вновь заговорила.