У меня не было желания браться за что-либо, и я проводил время, рассеянно наблюдая за отражением в зеркале и кувшине с рисунком в виде роз. Не могу сказать, что это было безотказным лекарством, но порой мне удавалось поймать момент, когда от такого занятия на душе становилось спокойно. Прежде подобное ощущение часто возникало у меня во время прогулок по полям. Это было лишь смутное ощущение, но наблюдая за травой, колыхавшейся на ветру, я чувствовал, что глубоко во мне что-то колышется вместе с этой травой. Ничего определенного. Я чувствовал неясный отклик, и было так удивительно, когда волнение травы на осеннем ветру воспринималось как волнение собственного сердца. Это ощущение пьянило, а после на душе становилось светло.

Наблюдая за отражением в зеркале и кувшине, я невольно вспомнил об этом. Хорошо бы менять свое настроение таким образом, думал я, и временами эта мысль меня даже захватывала. Однако независимо от того, как я себе это объяснял, я часто погружался в свои наблюдения, забывая обо всем остальном. Для меня, не находящего в себе силы чем-либо заняться, красивый кувшин, на белой холодной поверхности которого нашел приют свет от уличного фонаря, обладал странной притягательностью. Часы били два, три часа ночи, а я все не спал.

Смотреть по ночам в зеркало — порою очень страшное занятие. Собственное лицо кажется чужим, а иногда, когда глаза слишком устали, оно вдруг становится точь в точь похожим на уродливую маску «гигаку».[44] Раз — изображение лица в зеркале исчезнет, два — словно симпатические чернила, опять появится. А порой увидишь всего один глаз, который злобно уставится на тебя. Однако в какой-то степени страх появляется и исчезает по твоей воле. Я напоминал себе детей, играющих на морском берегу: волны накатываются и откатываются, то они преследуют детей, то дети их. Так и я, страшась маски «гигаку», пристрастился играть с ней.

И все же мое бездеятельное состояние не менялось. Даже когда я наблюдал за отражением в зеркале или кувшином, и мне казалось, что я нахожусь в каком-то удивительном месте, я стал ощущать ту самую бездеятельность. И не только ее. До полудня я спал и видел множество снов, а дни становились тяжкими и утомительными оттого, что я не мог порой отличить увиденные сны от действительности. Я почувствовал, что однажды наступит момент, когда я усомнюсь в том мире, в котором живу. Порой мне приходило в голову, что люди, которых я вижу, гуляя по городу, чураются меня и бегут прочь. От этих мыслей было страшно. Иногда приходило на ум, что, например, вот эта девушка-няня, наклонившая лицо вниз, сейчас поднимет голову и окажется оборотнем. — Но наконец пришел долгожданный перевод. И я впервые за последние несколько дней пошел к электричке по заснеженной дороге.

По пути от станции Отяномидзу до Хонго я видел, как трое прохожих поскользнулись. Добравшись до банка, я понял, что у меня испортилось настроение. Я поставил тяжелые, намокшие гэта к ярко горящей газовой печурке и ждал, пока банковский клерк назовет мое имя. Напротив меня стоял посыльный мальчишка из магазина. Когда я снял гэта, мне стало казаться, что этот парень смотрит на меня. Смутившись, я уставился в пол, запачканный грязью, которую принёс на своих гэта вместе со снегом. Возможно, это лишь плод моего воображения, но меня сковал взгляд посыльного. Я вспомнил, что в такие моменты краснею. Может быть, я уже покраснел? Стоило мне так подумать, как я почувствовал, что заливаюсь краской.

А меня все не вызывали. Они чересчур мешкали. Я дважды прошелся мимо клерка, которому передал чек. Наконец не выдержал и спросил. Оказалось, что другой клерк просто забыл про мой чек.

Я вышел из банка и направился в сторону станции Сэймонмаэ. Двое постовых подняли и под руки повели молодую женщину, которая упала и потеряла сознание. Прохожие стояли и смотрели. Я отправился в парикмахерскую. В парикмахерской как раз разбился котелок для кипячения воды. Мне велели вымыть голову, и ничего не оставалось, как намылить голову самому и стереть мыло мокрым полотенцем. Может, это какое-нибудь новшество, подумал я, но спросить постеснялся. Однако ощущение мыла на волосах было довольно противным. Спросил, в чём дело, оказалось, котелок разбился. Несколько раз протер волосы мокрым полотенцем. Заплатил деньги, забрал шапку, потрогал волосы, мыло так и осталось. Хотел было что-нибудь сказать, чтобы не выглядеть так глупо, но передумал и вышел на улицу. Я рассердился на то, что попытка улучшить настроение не удалась. Зашёл в пансион к приятелю, там и помыл голову. Потом какое-то время поболтали.

Пока я говорил, его лицо уходило всё дальше и дальше. А потом я подумал, что говорю совсем не о том, что считаю важным. Стало казаться, что разговариваю не с хорошо знакомым мне человеком, а с кем-то чужим. Наверняка он замечает во мне странности. Он вполне дружелюбен, а не говорит о странностях лишь потому, что сам боится. А самому страшно спрашивать: «Послушай, а нет ли во мне чего странного?». И ведь страшно не то, что тебе ответят: «Да, пожалуй, ты и, правда, странноватый», — а то, что ты сам, задав такой вопрос, признаешь в себе эту странность. А стоит лишь раз это признать, то всему наступит конец. Вот этого я боялся. И пока об этом думал, не переставал болтать с приятелем.

— Нельзя тебе взаперти сидеть. Выходить нужно почаще, — сказал он, провожая меня до дверей. Хотелось что-нибудь на это ответить, однако я только кивнул и вышел на улицу. Ощущение было такое, словно справился с тяжелой работой.

На улице по-прежнему кружился снег. Решил пройтись по букинистическим магазинчикам. Хотелось купить какую-нибудь книжку, но денег было мало, поэтому я скупился и ничего не мог выбрать. «Если уж эту куплю, то ту, которую только что смотрел, точно надо было купить». Заходя в следующий книжный магазин, жалел, что ничего не купил в предыдущем. Это повторялось столько раз, что я смертельно устал. Купил открытки на почте: одну отправил родителям с благодарностью за деньги, вторую другу с отчетом о своих делах. То, что никак не мог написать за столом, на почте написалось с легкостью.

Зашел в очередной книжный магазин. Думал, что букинистический, а оказался магазин с новыми книгами. Покупателей не было, услышав мои шаги, вышел продавец. Ничего не поделаешь, куплю самый дешевый литературный журнал. Если вернусь домой, так ничего и не купив, ночью будет нестерпимо плохо, — подумал я. Эту нестерпимость я почувствовал как-то особенно преувеличенно. Знал, что преувеличиваю, но все равно не мог отделаться от этой мысли. Развернулся и опять пошёл по букинистическим магазинам, но по-прежнему впустую. Обзывал себя скрягой, но ничего купить не мог. Пошёл сильный снег, поэтому, наконец, решился зайти в последний магазин, лотки с книгами которого были уже убраны с улицы, и на сей раз непременно купить старый журнал, о цене которого недавно справлялся. Когда понял, что моим окончательным выбором стал первый магазин, в который я сегодня заходил, и первый журнал, о цене которого спрашивал, почувствовал себя дураком. Мальчишка-продавец увлеченно наблюдал за тем, как ребята на улице бросаются снежками. Там, где раньше был журнал, я его найти не смог. Не мог же я ошибиться магазином, — подумал я, забеспокоился и спросил у продавца.

— Вы его здесь забыли? Мы ничего не находили, — сказал продавец, толком не выслушав мой вопрос, и потерял ко мне интерес, вновь погрузившись в наблюдение за игрой мальчишек на улице.

А мне так и не удалось отыскать журнал. Я очень устал. Купил пару носков и поспешил в сторону Отяномидзу. Уже наступил вечер.

На Отяномидзу купил проездной билет. В электричке все пытался сосчитать, во сколько мне обойдется поездка в школу и обратно, если ездить каждый день. Сколько раз считал, столько раз сбивался. Выходило, что цена та же, что и у разовых билетов. Вышел из электрички на станции Юракутё, отправился на Гиндзу,[45] купил чай, хлеб, сахар и масло. Прохожих было немного. И здесь трое или четверо молодых продавцов играли в снежки. Наверное, больно, если твердый снежок попадает в цель. Мне было не по себе. Наверное, устал. Сегодняшние оплошности были чересчур глупыми, и это раздражало меня. Купив хлеба на восемь сэн,[46] я демонстративно забрал сдачу с десяти. Если где-то вдруг не оказывалось того, о чем я спрашивал, приходил в ярость.