Последнее время меня часто выводят из себя женские прически. — В книжке про оборотней, которую Вы давали мне почитать, была такая картинка, помните? Женщина-оборотень. Лицо совершенно обычное, а вот волосы выдавали в ней оборотня. У нее был хищный рот. Кончики распущенных прядей волос превратились в щупальца, которые подхватывали сладости из миски и отправляли их в рот. Не знаю, намеренно или нет, но женщина, как ни в чем не бывало, смотрела перед собой. — Когда я увидел эту картинку, меня охватило неприятное чувство. Вот и прически нынешние мне очень напоминают эту картинку. Узлы волос по форме похожи на рот оборотня. Неприязнь к картинке возросла еще больше, когда я увидел эти прически.

Подобные мелочи меня очень беспокоят, и от этого становится неловко, просто нет сил. Я осознаю это, но избежать не могу. Это одна из «форм», которые принимает мое недовольство. Чем больше думаешь об этом, тем более неуклюжим и нелепым себе кажешься. Как-то раз вот до чего дошло. Наряд одной женщины, сидевшей напротив, вызвал во мне эту самую ненависть. Я ненавидел. Мне смертельно хотелось расправиться с ней. Я искал слова, которые смогут пристыдить ее. Наконец я смог подобрать слова. Однако они могли вызвать чрезмерный эффект. Они бы не просто пристыдили, а сделали эту бесстыдную женщину глубоко несчастной. Когда я нахожу подходящие слова, сразу же представляю себе сцену, как бросаю их в лицо своему визави, однако на сей раз я не смог этого сделать. Эта женщина, эти слова. От одной мысли об этом противостоянии я уже испытывал жестокость. Я попытался умерить свое раздражение. Не мужское это дело критиковать внешний вид женщин. Я решил посмотреть на нее более терпимо. Однако ощущение гармонии не продлилось долго. Я перестарался, играя со своим воображением.

Скользнув еще раз глазами по этой женщине, я вдруг почувствовал, что в этом некрасивом лице куда как больше здоровья, чем во мне. Есть такое выражение «крестьянское здоровье». Она была настоящей здоровой деревенщиной. Сорная трава, растущая вдоль железной дороги, сродни такому здоровью. — В этой воображаемой игре мои слабые нервы постепенно уступали ее пышущему здоровью.

Бывало, что я начинал испытывать сильный внутренний протест против вульгарности. Всегда это было верным признаком того, что у меня расшатались нервы. Однако на сей раз я впервые почувствовал себя несчастным из-за этого. Я понял, что сезон дождей лишает меня сил.

Еще одно изматывало меня в электричках: стук колес звучал как музыка. (Как-то раз Вы рассказывали, что тоже испытали подобное). Однажды я решил воспользоваться этим ритмом, чтобы обнаружить в нем приятную музыку. Однако, сам того не ведая, сотворил себе врага, вызывающего во мне неприязнь. «Ну-ка попробуем вот эту мелодию», — говорил я себе, и тотчас же в стуке колес, в шуме города обнаруживал ее. Однако стоило мне сильно утомиться, как я переставал слышать правильные интервалы. — Но это еще ничего. Покой я терял, когда не мог остановить эту музыку по своей воле. И не только это. Незаметно я начинал слышать мелодии, которые с трудом переношу. Под такую музыку та женщина наверняка стала бы танцевать. Иногда с усмешкой, иногда намеренно вульгарно. Я рискую заявить, что эта музыка звучала как ее победная песня. Сказать так было бы преувеличением, но, в любом случае, было очень неприятно.

Когда в электричке я предаюсь меланхолии, мое лицо, я уверен, выглядит некрасиво. Я подумал, что у тех, кто смотрит на меня, оно не должно вызывать положительных эмоций. Кроме своей меланхолии я чувствовал какое-то неопределённое «зло». Я хотел избежать этого зла. Однако не мог запретить себе садиться в электричку. Если заранее заказан яд и блюдо, то уже нельзя отступать. На этом борьба с моим воображением должна подойти к концу. В этом море необходимо ощущение реальности.

Как-то раз я сел на электричку вместе с приятелем чуть младше меня. Он приехал в Токио в апреле, через год после нас. Он не любил Токио. То и дело говорил, как хорошо было в Киото. В свое время я испытал похожее чувство. Мне неприятны люди, которые, переехав сюда, сразу начинают кричать, как они любят Токио. Однако с приятелем я почему-то тоже не мог согласиться. Я сказал, что в Токио есть свои положительные черты. Но в его ответе почувствовал, что ему неприятны эти слова. А затем мы оба замолчали. Молчание было до странности тягостно. Приятель опять заговорил о времени, что провел в Киото. Когда окна встречных поездов проходили мимо, он говорил себе: «Девушка в окне номер такой-то скоро войдет в мою жизнь». С замиранием сердца, словно вот-вот ему огласят предсказание, он считал, пока не поравняется с тем самым окном. Он сказал, чего только не было в его жизни. Однако эти разговоры меня не удивили. Ведь от подобного не мог отделаться и я сам.

Недавно зашел О. Выглядел бодряком. Весело болтал о всяких пустяках.

О. бросил взгляд на бумаги, лежавшие на моем столе. На нескольких листках было написано одно и тоже слово: «waste».

— Что это такое? У тебя что, возлюбленная появилась? — спросил, подтрунивая надо мной, О. Слово «возлюбленная» я никак не ожидал услышать из его уст. Тут я вспомнил себя, таким, каким я был пять или шесть лет назад. Я испытывал детские, но очень сильные чувства по отношению к одной девушке. Даже Вы, наверное, что-то слышали о том, как плачевно обернулась та история.

Грустный голос отца огласил приговор тому позорному случаю. Вдруг мне стало тяжело дышать. Я закричал, не узнавая своего голоса, вскочил с постели. За мной следовал старший брат. Я вскочил и подбежал к маминому зеркалу. В нем отражалось мое бледное лицо. Оно было искажено судорогой. Зачем нужно было бежать именно туда? — Я и сам толком не понимаю. Возможно, хотел собственными глазами удостовериться в страдании. В некоторых случаях свое отражение в зеркале помогает успокоить сердце. — Тогда родители, брат, О. и еще один приятель оказались вовлечены в ту историю. И до сих пор в моем присутствии не произносят имени девушки. Бывало, что я писал ее имя сокращенными иероглифами на клочках бумаги и подолгу смотрел. Бывало, что перечеркивал имя и разрывал на мелкие клочки. — Но на той бумажке, которой О. поддразнивал меня, буквы в слове «waste» были написаны аккуратно в ряд.

— С чего ты взял? Вовсе нет, — сказал я, а затем все объяснил.

Вечером предыдущего дня мне было мучительно тоскливо. Моросил дождь. Капли дождя выбивали музыку, о которой я Вам говорил. Даже брать в руки книжку не хотелось, я стал черкать всякие каракули. Не знаю, простые ли буквы в слове waste, — только вот ведь бывают слова, которые легко пишутся, когда от нечего делать черкаешь карандашом по бумаге — это одно из таких слов. Я писал и писал это слово, что было весьма опрометчиво. Потому что в этом звуке я стал различать определенный ритм, словно бы работал ткацкий станок. Рука ритмично повторяла одно и тоже движение. Естественно, я должен был его услышать. С того момента, когда уши впервые различили этот звук, до того момента, когда я уловил в нем приятный ритм, в моем настроении что-то появилось, но такое незначительное, что сложно назвать это вниманием или радостью. Только это была уже не та апатия, что час назад. Я вслушивался в милый ритм, напоминающий шелест одежды или шум паровоза в стране гномов. Когда он приелся мне, возникло желание услышать в этом ритме какое-нибудь слово. Как в крике кукушки слышишь «ку-ку, ку-ку». — Однако ничего подходящего на ум никак не приходило. Я подумал, что на звук «с» начинается много слов, которые могут подойти, но решиться ни на что не мог. Однако я слышал крохотные обрывки слов. В этих словах был особый акцент, такого нет ни в Токио, нигде в другом месте, только в моих родных краях, более того, так говорят только в моей семье. — Вероятно, я очень старался. Я решил, что наконец-то открылось мое истинное «я», в котором проявились мои родные места. Словно такая далекая от моего сердца родина и эта глубокая ночь неожиданно стали рядом плечом к плечу. Я не знал, что именно, но что-то подлинное открылось мне тогда. Я даже слегка разволновался.