Он сидел у окна до поздней ночи, отчасти потому, что не мог заснуть. А еще потому, что во сне его начинали одолевать мрачные мысли. Он подхватил дурную болезнь от одной женщины.

Однажды, очень давно, ему приснился сон:

У него опухли ноги. А поверх опухоли появилось два ряда следов, словно от укуса зубов. Опухоль становилась все хуже. И чем хуже она становилась, тем больше и глубже становились эти следы.

Одни следы напоминали черенок апельсина. Вокруг сердцевины вздувался фурункул. Другие были тонкими, длинными и глубокими, напоминая те, что в книжках проедает моль.

Со странным чувством он наблюдал за собственными ногами, а они синели и опухали. Однако он не чувствовал боли. А между тем следы стали красными, словно цветок кактуса.

Во сне была его мать.

— Как же это получилось? — спросила она.

— Будто сама не знаешь, откуда это, — сказал он матери с издевкой в голосе. — Это же ты сама ногтями надавила.

Он и правда считал, что это следы ее ногтей. В тот момент, когда он это сказал, мелькнула мысль, что дело не в ней.

Однако во сне Такаси сразу же передумал, мать точно должна знать, откуда это взялось, и вновь принялся ее укорять:

— Мама, ну как же вы так могли!

Мать была обескуражена. Наконец она сказала:

— Ну, давай я тогда все вылечу.

Два ряда красных следов в мгновенье ока переместились с ног на грудь и живот. Он смотрел, что же она собирается делать, а тем временем мать оттянула кожу на его груди (вдруг она повисла, словно увядшая женская грудь) и один ряд фурункулов совместила с рядом длинных следов. Словно пуговицы вдели в петли. Во сне Такаси смотрел на это с недовольным лицом и молчал.

Так она застегивала правый и левый ряды, теперь всё было на месте.

— Это метод профессора X., — сказала мать.

Словно бы на нем был надет сюртук с множеством пуговиц. Однако он беспокоился, потому что от малейшего движения пуговицы могли расстегнуться.

Он изо всех сил старался скрыть от матери правду о себе. Но даже во сне на него это сильно действовало.

То, что он покупает женщин, настолько проникло в его и без того мрачную жизнь, что теперь эта мысль приходила к нему даже во сне. В реальной жизни рядом с ним были девочки. И эти дети совершали дурные вещи. Перед Такаси появлялся образ грубой проститутки, и он погружался в невыносимое чувство ненависти к самому себе. В его жизнь был глубоко забит шип, проходивший в нем через множество изгибов, и каждый раз, натыкаясь на него, он осознавал, какая грязь была внутри.

Еще один шип, пронзивший его, был подозрением на дурную болезнь. Частично сон, который он когда-то видел, стал правдой.

Такаси все чаще стал замечать, что читает вывески клиник на улицах. Он обнаружил, что бессознательно читает рекламы лекарств в газетах. Прежде он никогда не замечал такого за собой. Когда видишь что-то красивое, на душе становится приятно. Когда вдруг замечаешь, что в душе есть нечто, не вызывающее в тебе радости, ты преследуешь его, а когда нагоняешь, оказывается, что это болезнь. В такие моменты Такаси не мог избавиться от чувства, что он сам сидит в засаде, ожидая, когда же оно появится.

Иногда он вытаскивал болевший орган и разглядывал его. Словно грустное живое существо, которое жаловалось ему.

Временами Такаси вспоминал ту злополучную ночь.

Он сидел один в комнате, выходящей на улицу, откуда доносились голоса подвыпивших гуляк, окликавших проституток, и проституток, зазывающих клиентов. Звуки сямисэна[64] и барабана доносились совсем близко, эхом отзываясь в его сердце.

«Здесь именно такой воздух», — подумал Такаси и напряг слух. Звуки шагов. А в промежутках между ними стук гэта. — Казалось, что все звуки существуют для чего-либо. Голоса продавцов мороженого, голоса, распевающие песни, все, что угодно.

Стук гэта служанки, идущей по улице Сидзё, однако же, звучал совсем по-другому.

Сидя в этой комнате, Такаси почувствовал, что он, несколько минут назад шагавший по улице Сидзё, — и он, теперь свободно размышляющий на разные темы — один и тот же человек.

— Ну, наконец-то пришла.

Служанка поднялась наверх, в комнате стоял запах угля для растопки. Он ничего не сказал, а после того, как служанка ушла, думал, сможет ли все разом перемениться.

Женщина все не приходила. Такаси стало грустно, ему пришло в голову, что было бы не плохо забраться на смотровую площадку на крыше дома, уже знакомого ему как свои пять пальцев.

Когда Такаси стал забираться по рассохшейся лестнице наверх, он увидел открытые ставни маленькой комнатки. На полу был расстелен футон, и на него с неприязнью смотрели чьи-то глаза. Такаси сделал вид, что ничего не заметил, и продолжал забираться наверх, почувствовав ободряющее спокойствие этого места.

Поднявшись на смотровую площадку, он огляделся. Темная черепица покрывала все соседние дома. Между черепицей домов кое-где проглядывали освещенные комнаты, окна которых были задернуты бамбуковыми шторами. Высокое здание ресторана выглядывало с совершенно неожиданной стороны. «Вот какая улица Сидзё», — подумал Такаси. Красные ворота святилища Ясака. Рощица, слабо светящаяся отраженным светом уличных фонарей.

Вот и все, что было видно между черепичных крыш. Ночной туман сделал границы между светом и темнотой почти незаметными. Парк Маруяма, а рядом холм Хигасияма. Млечный путь начинался где-то там.

Такаси почувствовал, что освободился.

— Решено, буду всегда сюда подниматься, — подумал он.

Закричала кваква и пролетела мимо. Угольно-черный кот бродил по крыше. Под ногами Такаси увидел горшок с увядшей осенней травой.

Женщина сказала, что она родом из Хаката.[65] В ее киотоском диалекте чувствовался какой-то странный выговор. Такаси сказал женщине, что она хороша собой. С этого момента у нее развязался язык. Она только недавно сюда приехала, за прошлый месяц уже продала несколько тысяч цветов, а в этом веселом квартале числится четвертой. Порядок устанавливает бюро по найму гейш, и до определенного номера даже выплачивает им деньги. Она опрятно выглядела потому, что о ней заботилась там «мамочка».

— Ведь приходится все силы прикладывать. Недавно простуду подхватила, аж трясло, хозяйка сказала, отдохни, а я нет, работаю всё.

— Лекарства хоть принимаешь?

— Прописали, но так ведь один порошок целых пять сэн стоит… Сколько ни принимай, всё равно не вылечишься.

Пока Такаси слушал ее болтовню, в памяти всплыл рассказ знакомого S. про одну женщину.

Она была настолько некрасива, что как бы пьян ни был клиент, вызвать ее было стыдно, — рассказывал S.

А ночное платье на ней было настолько грязным, что даже рассказывать об этом невозможно.

Впервые S. оказался с ней совершенно случайно и, по всей вероятности, пережил нечто необычное. Когда он сильно напивался, сколько бы ни пытался сдержаться, никак не мог, ему была нужна только она. Когда на душе такой хаос, никакая другая не могла его удовлетворить. И так каждый раз.

Когда Такаси услышал его рассказ, подумал, что, вероятно, и у самой женщины были какие-то болезненные наклонности, в конце концов, в веселых кварталах идет борьба за выживание, поэтому некрасивым проституткам приходится выдумывать что-то особенное. И от этой мысли на душе стало мрачно.

S. говорил, что та женщина была молчалива, словно немая. И добавил, что разговаривать ему с ней не хотелось. Интересно, подумал Такаси, а сколько вот таких немых клиентов у нее было.

Сравнивая мысленно некрасивую женщину с той что была рядом, он отдался женской болтовне.

— Какой вы спокойный, — сказала женщина.

Ее кожа была горячей. Чего бы он ни касался, чувствовал лишь одно: «Горячо».

— Все, мне пора уходить, — сказала женщина и стала собираться. — Вы тоже уходите?