Какие они, эти зимние мухи? Еле-еле ползают. Подносишь к ним палец, но они и не думают улетать. Кажется, что они уж и не смогут летать, но нет, наконец неохотно взлетают. Где же они растеряли свое назойливое и противное летнее проворство? Цвет блеклый и темный, крылья жалко повисли. Брюшко, набитое грязными внутренностями, узкое, как бумажная веревка. Не обращая никакого внимания на нас, они корчатся на постельном белье.

Я думаю, что многие из нас не раз видели этих мух зимой и ранней весной. Это зимние мухи. Я решил написать об этих созданьях, переживших прошлую зиму в моей комнате, короткий рассказ.

С приходом зимы я начал принимать солнечные ванны. Моя гостиница находилась в низине между гор, поэтому солнце здесь часто сменялось тенью. Почти все утро ложбина была залита солнечным светом. А как только время переваливало за десять часов, солнце заходило за гору, и солнечные лучи попадали только на мое окно. Открыв окно и задрав голову, я смотрел, как в небе суетливо носятся светящиеся точки — слепни и пчелы. Несколько отливавших серебром паутинок медленно поплыли по воздуху, изогнувшись, словно натянутый лук. (А на паутинках маленькие божества! На каждой по паучку. Видно, так они переправляются с одного конца ложбины на другой). Насекомые. Повсюду насекомые. Стоит ранняя зима, а они снуют туда-сюда, словно ткут что-то в небе. Солнечный свет подкрался к ветвям дубов. И от этих ветвей поднимается что-то белое, напоминающее пар. Может быть, это иней тает? Может, растаявший иней превратился в пар? Вовсе нет, это насекомые. Это стайки крохотных насекомых. На них упали лучи света.

Я разделся по пояс и высунулся в открытое настежь окно, чтобы посмотреть на небо над низиной, бурлившее, словно вода в заливе. И тогда появились они. Они обычно приходили с потолка моей комнаты. Еле-еле ползли по тени, но стоило им опуститься к свету, как в них возрождалась жизнь. Они доползали до моей ноги, останавливались, поднимали передние лапки, будто собирались почесать под мышками, потирали одну лапку о другую, а затем бессильно подлетали вверх, сцепляясь друг с другом. Меня даже трогало то, что солнечный свет является для них такой радостью. В любом случае они оживали только в лучах света. И все то время, что окно оставалось открытым, они не делали и шага в тень. Они резвились в лучах солнца, медленно ползущих по комнате, пока оно не исчезало. Они даже и не пытались вылететь из комнаты наружу, где бешено носились слепни и пчелы, подражая почему-то такому больному, как я. Что же за поразительная «жажда жизни»! В лучах солнечного света они даже спаривались. Вот эти полуживые, почти высохшие мухи!

Каждый день, как по расписанию, я наблюдал за ними во время приема солнечных ванн. Я не убивал их из легкого любопытства, да и еще, пожалуй, из-за привычки видеть рядом. Не было и злых пауков, заманивавших мух в свои сети, как это бывало летом. Можно сказать, что никакой угрозы со стороны внешних врагов не было. Однако почти каждый день я недосчитывался одной или двух. Я не смог найти иной причины их смерти, кроме бутылки с молоком. Не допив молоко, я обычно ставил бутылку на свет. И несколько мух, забравшись внутрь, как правило, там и оставались. Они карабкались по внутренней поверхности бутылки, волоча за собой шлейф налипшего молока, однако, не добравшись и до середины, без сил падали вниз. Иногда я видел такие сцены, и в тот самый момент, когда я думал, что она сейчас упадет, муха и сама понимала, что ей не выбраться, и переставала бороться. И, как я и предполагал, она падала вниз. Возможно, наблюдать за такими сценами было жестоко с моей стороны. Однако из-за меланхолии желания им помочь, тоже не возникало. И каждый день прислуга гостиницы выбрасывала утонувших мух. А я каждый раз забывал закрыть бутылку крышкой. Наступал новый день, и вот опять, одна, другая муха забиралась в бутылку, и все повторялось заново.

Наверное, я уже достаточно обрисовал образ «человека, наблюдающего за мухами и принимающего солнечные ванны». И после описания своих солнечных ванн мне хочется написать о другом своем образе: «человека, принимающего солнечные ванны, и при этом ненавидящего солнце».

Я жил там уже вторую зиму. Я приехал в горы вовсе не потому, что мне этого хотелось. Я хотел побыстрее вернуться в город. Я все думал, как бы вернуться в город, и вот наступила уже вторая зима, а я был по-прежнему здесь. Время шло, а моя «усталость» все не оставляла меня. Каждый раз, когда в своем воображении я рисовал город, моя «усталость» живописала мне улицы, наполненные отчаянием. Время шло, но ничего не менялось. Дата, которую я определил вначале как день возвращения в город, уже канула в Лету, и теперь от нее не осталось ни тени, ни формы. И даже принимая солнечные ванны… нет, не так: именно тогда, когда я принимал солнечные ванны, я думал лишь о том, как же я ненавижу это солнце. В конце концов, неужели оно сможет меня оживить? Оно пыталось меня одурачить при помощи восхитительной иллюзии жизни. Мое солнце. Солнце меня раздражало, как назойливая любовь. Вместо того чтобы быть для меня теплым и просторным, как меховая одежда, оно давило на меня, словно смирительная рубашка. Словно безумец, я мучался, пытался разорвать ее, я горячо желал свободы, которую мог мне дать лютый холод, забрав взамен мою жизнь.

Вероятно, причины того, что на солнце я испытывал подобные чувства, крылись в каких-то физиологических изменениях, происходивших в моем теле: активная циркуляция крови или замедленная работа мозга. Удовольствие, которое смягчало острую печаль и согревало теплом сердце, с другой стороны оборачивалось тягостной неприязнью. И после того, как я уходил с солнца, эта неприязнь изматывала мое больное тело невыразимой, бессмысленной усталостью. Вероятно, протестуя против этой неприязни, я породил в своем сердце ненависть.

Однако моя ненависть была направлена не только на это: я ненавидел эффект, который солнце оказывало на пейзаж — перед моими глазами.

Последний раз я был в городе — накануне зимнего солнцестояния — с каждым днем я все больше тосковал по солнцу, которого за окном оставалось все меньше и меньше. С чувствами сожаления и раздражения, которые расплывались во мне подобно пятнам туши, я наблюдал за тенями, которые заполнили все вокруг. Я задыхался оттого, что вот-вот увижу заход солнца, в тревоге метался по улицам, чьи очертания становились все более неясными. Теперь во мне не осталось былой привязанности к солнцу. Я не отрицаю существования счастья в пейзаже, освещенном солнцем. Я лишь говорю, что это счастье теперь меня ранит. И я его ненавижу.

На противоположной от меня стороне низины, на горном склоне растет густой лес криптомерии. Обман солнечных лучей я чувствовал особенно явственно, когда наблюдал за этими деревьями. Когда их освещал яркий дневной свет, они казались беспорядочным буреломом из верхушек деревьев. Однако с наступлением вечера, когда на лес с неба падали отраженные лучи, деревья виделись на разном расстоянии и высоте. Каждое дерево выражало собой непогрешимое достоинство, молчаливо занимая свое место в ряду. И местность, казавшаяся беспорядочной днем, теперь в моих глазах выглядела как строгие ряды вершин криптомерии. На краю ложбины среди вечнозеленых дубов и литокарпусов затесалось одно дерево с опавшей листвой, на его голых ветвях висели пунцово-красные плоды. Днем этот цвет был белесым и блеклым, словно бы плоды были посыпаны мукой. Но с наступлением вечера плоды блестели так ярко, что приковывали к себе взгляд. Я не говорю, что одной вещи должен быть присущ один цвет. Не это я называю обманом. Но в прямых солнечных лучах есть то, что я бы назвал пристрастностью, они вырывают один цвет из правильной гармонии множества окружающих его цветов. И не только это. Они полностью отражают свет. Тень на контрасте с ярким светом начинает казаться кромешной тьмой. Цвета становятся мутными. И все эти проделки лучей создают солнечный пейзаж. И есть в нем расслабленность чувств, вялость нервов, обман разума. И все это стоит за так называемым счастьем. Возможно, это и есть условия того, что в мире принято считать счастьем.