Сурожское море удивляло мелководьем: идешь, идёшь по воде, уже и берег едва виден вдали, а тебе все ещё по колено. Рыбины снуют прямо под ногами. И сетей не надо, хватай руками за хвост и тащи на сковороду. А в прибрежных зарослях полно птичьих гнездовий. По берегу, не боясь людей, вышагивают длинноногие цапли, полощут клювы в болотистых оконцах, выхватывая добычу, плавают в заводях тяжелые ленивые гуси и утки. Свистит, тринькает, стрекочет разноперая крылатая тварь.

Но всего больше понравилось Алеше море Русское. Уж на что хорошо несравненное озеро Неро, и то не сравнить его с Русским морем. Как вырвалась ладья из пролива на морской простор, замер Алёша, словно задохнулся от неоглядно синей дали. Прозрачней ключевой воды колыхалась она у бортов ладьи, густея, уходила вглубь, блестела и сверкала по всей немеряной шири, светясь, смыкалась над головой. Стоило прыгнуть со скалистого берега, и она будто подхватывала на лету, упруго покачивала, поддерживая и неся пловца.

Только одно не нравилось Алёше: эта чистая, прозрачная вода была обманна, её нельзя было пить, она обжигала солью и горечью глотку, сушила рот. И все они тосковали по сладкой воде родины.

От нечего делать воины развлекались, как могли. Днём лежали на прокалённом песке или в тени, под скалами. Плавали и ныряли, вытаскивая из морских волн дивную живность — огромные раковины, морских раков не с двумя, а с шестью клешнями и похожую на густой студень тварь, которая, пока была в воде, распускала прозрачные, с цветной каймой телеса, но стоило ее вытащить на горячий песок, на глазах съеживалась, меркла и таяла. И оставался от нее студень, похожий на овсяный кисель.

Ратники играли в кости и в шахматы, баяли байки. Иногда ходили в гости: черниговцы — к шатрам киевлян, киевляне — к черниговцам. Устраивали конные скачки, стреляли из лука, боролись меж собой. И все по-дружески, без зла, со смехом и шутками. Подзадоривали друг дружку. Бились об заклад, и проигравший должен был скакать козлом, блеять овцой, кричать петухом. Потешаясь, хохотали до боли в животе.

У киевлян сильней всех был Илюша Муравленин, молодой, недавно принятый в дружину храбр. Кто ни выйдет против него, Илюша обнимет, прижмёт к себе, словно любимую девицу, и положит на землю. Вот и все! Подходи следующий. Но против черниговца Святогора и он не мог выстоять. Святогор и правда был до того силен, что дуб с корнем мог выворотить. Похвалялся: «Мне бы за тяги земные ухватиться, я бы землю поднял!»

Оба они, что Илья, что Святогор, были незлобивы. Илья, бывало, уложит противника, а потом стоит, виновато улыбается: прости, мол, брат, так уж получилось.

И Святогор тоже. Повалив Илюшу, утешал его: «Ты еще молод, в силу не вошел. А будешь, должно быть, сильней меня».

Однажды, гуляя по берегу, набрели храбры на огромные тёсаные глыбы из белого камня. Подошли поближе, оказалось, не глыбы, а вроде бы лари, которые вытесал какой-нибудь великан. Зачем и для чего они — непонятно. Некоторые лари стоят развёрстые. Другие закрыты такими же каменными крышками. Подошёл Святогор, ухватился за крышку и приподнял её, а на дне — кости. Похоже — человечьи. Тогда и догадались, что каменные эти лари — гробы, в которых давным-давно похоронили покойников.

«Велики, должно быть, были люди в старину, — сказал кто-то. Раскинув руки, обмерил каменный гроб, повторил: — Велики!»

«И теперь такие найдутся, — ответил другой. — Вон Святогор, для него в самый раз».

«В самый раз», — подтвердил Святогор и приоткрыл ещё один каменный ларь. Здесь было пусто, и Святогор, забравшись внутрь, растянулся на каменном дне во всю длину. Колоду эту каменную и впрямь будто для него тесали — в самый раз! Постояли, поглядели, посмеялись, а потом кто-то взял да и задвинул крышку. И опять смех: «Поспи, друг, на каменном ложе, а мы погуляем. Потом воротимся — разбудим. Расскажешь, какой сон приснился!»

С тем и ушли. А когда воротились и открыли крышку, то не могли добудиться Святогора. Навсегда уснул, задохнулся. Так и схоронили богатыря в каменном гробу.

…Задумался Алёша, едва успел укрыться за забором. Сторож отворил ворота, и на улицу, весело горланя, вывалились гости братьев Петровичей. Видно, хорошо погуляли — едва на ногах стоят. А ещё немного спустя подбежала к забору челядинка, поманила Алешу.

В темноте, в чёрных сенях налетел Алеша на какую-то рухлядь. Что-то стукнуло, звякнуло; загремело.

— Кто там бродит? — окликнул спросонья холоп-придверечник, спавший в безоконной горенке за дверью. Челядинка горячими руками схватила холодную Алёшину руку, сжала крепко. Ответила охриплым от страха голосом:

— Это я, Улитка.

— Носит тебя нечистый по ночам, — проворчал придверечник, зашелся кашлем. Потом еще долго ворочался — слышно было, как скрипит под ним лавка. Челядинка все держала в горячих руках Алешину руку. А сверху, с лестничных переходов, глядела совиным взглядом Еленина мамка. Наконец, придверечник захрапел громким храпом. Челядинка прошептала едва слышно:

— Бог миловал. — Но всё ещё стояла, не отпуская Алёшиной руки. А потом опять еле слышным шепотом: — Не бойся, господин. Если схватят, говори, к Улите пришёл. Запомни, меня Улитой кличут. На себя приму.

Алёша притянул к себе девушку, погладил: по волосам, по горячей щеке, поцеловал в пересохшие губы. Она еле выдохнула:

— Ступай!

Держа в руках сапоги, Алеша поднялся по ступенькам. Мамка, не скрипнув, отворила двери в Еленину светлицу. Ее совиные глаза глядели на Алешу с ненавистью.

— Окаянный! — сказала мамка. — Что же ты делаешь, окаянный! Узнают Петровичи — голову ей отрубят и к ногам твоим кинут. Не этого ли ты ждешь? — И вдруг, сникнув, упала на колени, хватала заснеженные полы Алёшиной шубы, целовала подол кафтана. Молила: — Господин хороший, не губи девицу! Присылай сватов!

— Молчи, кормилица, — ровным голосом сказала Елена. — Нет на нем вины. Я сама его позвала! Ступай! Потом поможешь Улите его проводить.

Вот она стоит перед ним, его Елена. Косы распустила. Льняные волосы покрывалом укрыли спину. Серые глаза глядят бесстрашно и радостно. А Алеша-то то ли продрог сильно, ожидаючи, пока вспыхнет в окошке светлицы обещанная звездочка, то ли слова кормилицы пали камнем на душу — только холодит что-то внутри, пробирает мороз по коже. А Елена подошла глаза в глаза. Обняла. Дунула на свечу.

Не уберегли Петровичи свою сестричку, единственную, любимую. Да и как было её уберечь, своевольницу? То сидит в своей светелке, вышивает золотыми нитями шелковое покрывало на икону божьей матери для новой церкви, то вдруг забросит шитьё, кликнет холопов, свистнет псам, вскочит на коня и поскачет с борзыми в лес, на охоту.

Лес густой. Тропы обманные. Трудно ли заплутать, заблудиться? Вот уже и лаю собачьего не слыхать — борзые умчались вдогонку за зверем. Вот уже и голосов людских не доносится — на другом краю леса аукают Елену охотники.

Ускакала по лесной тропе от охотников, торопила коня. Теперь едет шагом, кружит по елевому чернолесью, по сосновому бору, по дубовой дубраве, по осиновой чащобе. Вот как может завести леший.

— А может, леший тут ни при чём — сама себя девица закружила.

— Что ты, верный конь, спотыкаешься? Или беду почуял? Или дорога не туда, куда надобно, ведет?

Может, и конь не спотыкался — всадница сама спешилась.

Стоит, оглядывается, прислушивается. Так и есть! Совсем близко! Голос ласковый.

— Жизнь моя, Алёнушка! Где ты?

А она в ответ ни слова. Сердце будто кто в кулак сжал. В руках дрожь. Смелая девица, а испугалась. Может, и правду это леший? Любит он вот так звать людским голосом — вглубь заманивает. Пойдешь на зов, а там кусты колючие лапами за подол цепляют, чмокает под кочками чёрными губами топь… Так и будет водить, пока совсем не забьёт памороки — затуманит память, заморочит.

А потом выйдет навстречу — косматый, борода зелёная. Как захохочет на весь лес! Страсть как боязно! Вот у них на улице живёт Варвара Дурочка. Бегает весь день, распустив косы, да хохочет беспричинно. А то плясать начнёт. Вся — драная. Глаза — пустые. А говорят, была красивая девица. Вот и понравилась лешему. Как-то пошла она в лес и отбилась от подруг. Кричали они ей, кричали, но так и не дождались ответа. Испугались и убежали. С того дня и лишилась Варвара разума. Потом уже повстречали ее в лесу бортники, ходившие за медом. В такую даль зашла, что и помыслить страшно. Не иначе как это леший её заманил.