— Вчера вечером в медовухе меду было на вершок ото дна. И куда он подевался? А?

Торопок и глазом не моргнет.

— Мёд-то? Домовой, должно быть, выпил!

— Ах, бесстыжие твои глаза! — хором ахают сестрицы. — Вот он тебе задаст, домовой, за то, что напраслину на него возводишь. Придёт ночью, усядется к тебе на грудь и начнет душить за горло.

— Дорогие сестрицы, голубушки! Да за что же вы меня так! — завопит Торопок, будто его уже и в самом деле домовой своими замшелыми ладошками ухватил за горло.

— Тише ты! Тише! — замашут руками сёстры. — Алёшу разбудишь! И какие мы тебе сестрицы, смерд, какие голубушки!

— Вот встанет господин твой, ужо будет тебе за то, что мёд в медовухе вылакал.

— Это я-то вылакал? — разобидится Торопок. — А да же если и выпил, то не больше двух чарок. И то домовой сам мне поднёс, неудобно было отказываться. Не верите? Вот он вас я накажет за это!

Проснутся сёстры на другой день, удивляются: что же это такое? Сковорода, которая на печи стояла, висит на рогах ухвата, чистая посуда — в помойном ушате, а зеркало, которое Алёша им из Киева привёз, валяется на полу, в сенях. Торопок же ходит и приговаривает:

— Ну, вот видите! А на меня говорили! Домовой всегда проказничает, ежели в дому бабы крикливы и бестолковы.

Пытались сестрицы учить уму-разуму и брата своего, Алешу. Первое время Алеша сестриц увещевал. Послушает их речи неразумные про маменькину смерть от гнева Параскевы Пятницы, поморщится. Скажет точь-в-точь, как говаривал покойный отец Федор:

— Сие есть глупые предрассудки: вязание, пятница! И Параскева тут ни при чём.

Сестры машут руками, как мельницы крыльями:

— Замолчи, Алёшенька!

— Не гневай Параскеву Пятницу. А то и тебе беды не миновать.

— Ну, я-то на спицах вязать не стану ни в пятницу, ни в субботу, ни в воскресенье, — пошутит Алёша. Сестрицы ещё сильней руками машут:

— Не шути, Алёшенька!

— Не насмехайся, братец, над мученицей!

Пытался Алеша и по-серьезному сестер образумить. Объяснял:

— Параскева и значит по-гречески Пятница. Это имя такое. Есть у греков имена и по названию месяцев. Август, например. Когда перекладывал переводчик житие святой Параскевы с греческого языка на русский, то и имя её перевёл. А переписчик потом не разобрал, написал Параскева Пятница. И получилось — два раза Пятница — по-гречески, и по-русски. А насчёт того, что в пятницу нельзя вязать спицами — этого ни в какой книге нету.

Сколько ни старался Алеша образумить сестриц, все было без толку. Известно: волос долог — ум короток.

Но не только в девичьем уме было дело. Здесь, на севере, куда как больше разных предрассудков, — замечал Алёша. Верят и в чох, и в дурной глаз, и в ворожбу, и в волхованье. До сих пор по лесам ещё живут волхвы, которые лечат заговорами, и порчу наводят, и любовь присушивают. И ходят к ним не только деревенщина — смерды, но и горожане, а порой и купцы и бояре. Чего же с сестриц спрашивать, с девиц-вековух, которые жизни не ведают. Не заводил Алёша с сёстрами бесед, помалкивал. Но вот сестры не молчали. Допытывались:

— Всё сохнешь? Знать, крепко присушила.

— Да разве такая тебе жена нужна?

— И братья у ней чурбаны неотесанные, супруны угрюмые, балбесы неучёные.

Ну, что тут было отвечать. Ведь это Алёшины слова, им сказанные.

— Не виновата она в том, что у нее такие братья, — только и скажет Алёша.

А сестрицы свое:

— А сама-то она, твоя присуха? Разве это девичье дело — на конях скакать по лесам? Елсовка лесная, лешачиха — вот она кто.

— Цыц, — стукнул кулаком Алёша по дубовому столу, да так, что закачался стол. Зазвенели склянки для вина, купленные Торопком в Киеве, покатились и разбились на мелкие дребезги — вдребезги. — Сами вы кипалухи-глухарки глупые, — кричит Алеша. — Ступайте наверх, в свою светелку, чтобы глаза мои больше вас не видели!

Вот какая ссора приключилась в Алёшином доме.

Не скажу, много ли воды утекло с тех пор, как приметил Алёша Елену. Не сочту, сколько раз солнце землю обошло с тех пор, как увидела Елена Алёшу. У любви свой ход времени, свой счет дням и ночам.

Громко скрипит под ногами снег. Вызвездило небо. Звезды такие ясные — хоть все пересчитай.

Только одна звезда никак не взойдет, никак не загорится — свеча в окошке Елениной светелки. Зато в гриднице, сквозь ставни видно, все еще горит свет. Это братья Елены Лука и Матвей пируют с товарищами. Алёша туда не зван — к Петровичам. Вот и ходит он, будто вор в ночи, у чужого терема. Ждёт — не дождётся, когда погаснет там, в гриднице свет, когда улягутся спать братья Петровичи. И тогда в верхней светелке у Елены загорится та заветная звёздочка — знак, что всё утихло и спокойно, что объят большой многолюдный дом сладким сном. Тогда перемахнет Алёша через забор на боярское подворье. Ни сторож его не задержит — сторожу вдоволь золота дадено. Ни собаки на Алёшу не забрешут — собаки сытно накормлены. Неслышно подойдёт Алёша к заднему крыльцу. А там уже будет ждать его верная Еленина челядинка. Отворит потихоньку двери. Скинет Алеша свои сапожки и пойдет в чулках вязаных, осторожно ступая, чтобы не скрипнула половица. Поднимется по ступенькам лестницы наверх, в светелку к Елене. Она сама велела Алеше сегодня прийти. Прислала с мальчишкой-холопом бересту. Писала, что вечером у братьев гости. Напьются они и будут крепко спать. И холопов Елена напоит — велит ключнице отдать им всё, что останется от гостей. Пусть Алёша ждёт, когда загорится свеча у нее в светелке.

Но, как назло, сегодня долго пируют Петровичи со своими гостями. Алёшу уже мороз пробрал. Живя на юге, позабыл небось Алёша, каковы морозы у них в Ростове, и теперь топчется в своих узконосых сапожках, попрыгивает с ноги на ногу по скрипучему снегу. В такую-то ночь надо бы валенки надеть. В Ростове добрые валенки катают. Впрочем, с непрошеными советами незачем соваться. Не забыл Алёша про морозы. Но не может же прославленный храбр идти на свидание к любимой в валенках, как какой-нибудь смерд. Лучше уж помёрзнуть.

Насыпало снегу, намело валами, будто застыли на берегу волны. Волны! И вспомнилось Алёше, как ходили они походом в Тьмутаракань. За много дней пути от русских земель через бескрайние половецкие степи стоит город Тьмутаракань. До того далеко, что уже давно и сама Тьмутаракань потеряна, а все еще говорят: «Как в Тьмутаракани» — и сразу ясно, что где-то в несусветной дали. А тогда Тьмутаракань была живым кусочком тела Руси, Тьмутараканским княжеством, в котором сидели сыны, внуки, правнуки Владимира. Был большой торговый город, стоявший у пролива меж двух тёплых морей — Сурожского и Русского, которые теперь называют Азовским и Чёрным. Торговал с Византией, со средиземноморскими городами, богател, строился, украшался, исследовал окрестные земли и воды. Знали жители Тьмутаракани, как провести по мелководью суда из одного моря в другое, чтобы не разбить о прибрежные скалы, не посадить на песчаные мели. Даже пролив вымеряли между Тьмутараканью и Корчевом. Мерили зимой, когда затянуло льдом мелкое море. Алеша видел камень, поставленный одним из тьмутараканских князей, где было выбито, какова ширина пролива и кто его измерял.

Но сам Алёша был в Тьмутаракани не зимой, а летом. Весёлый оказался поход! Собрались дружины киевского и черниговского князей. Всю степь прошли, а противника так и не увидели. Воевала тогда Русь с печенегами. Правда, незадолго перед этим походом сильно разгромили печенегов под Киевом. Больше в глубь русских земель они идти не решались. Продолжали только тревожить пограничные города да далекую Тьмутаракань. Но как только узнали, что движется на них большое войско, рассыпались по степи. Так и дошли русские полки до самой Тьмутаракани, не повстречав противника. И там, дожидаясь, не вернутся ли степняки, сидели у теплого моря, жарились на горячем песке, так что стали черными, как те арабские купцы, которые приходили со своими товарами в Киев из дальних южных земель.