Буслай-отец хоть и тих был, да разумен. Дом вдове своей и сыну оставил не пустой — со всяким добром, с ларцами, полными серебра и золота, лавки с товаром на торгу, добрые суда на Волхове. И вдова Амелфа Тимофеевна мужу своему покойному вровень оказалась. И себя соблюла и добро не только что не прожила, но даже приумножила. Всеми делами заворачивает не хуже мужа. И в лавках своих сидит, присматривая за продавцами, чтобы не было воровства, и в сотне купеческой с торговыми мужами заседает, речи умные говорит, и на причалах, где её суда стоят, топчется. Гребцы, правда, иной раз ворчат — потихоньку, конечно. Громко-то Амелфе Тимофеевне, хозяйке-самовластице, кто же осмелится поперёк слово молвить? Но если по правде рассудить, кому это понравится, что баба на судне толчётся да всюду свой нос сует с придирками — то не эдак, это не так. Кормчий плевался вслед хозяйке: «Пути не будет — не любит водяной Владыка бабьего духа!» Но по-видимому, для Амелфы Тимофеевны водяной царь делал исключение. Потому что суда, ей принадлежащие, ходили вполне исправно. Только с сынком Василием не могла управиться Амелфа Тимофеевна. Всё так же буйствовал Васька. Ходил и непотребном виде со своей пьяной ватагой. Людей пугал, швырял золото без счёту да на глазах у всех обнимался с бесстыдной девкой Чернавкой.

Ещё не так давно вроде было: продавали на новгородском торгу девку. Продавать-то продавали, а покупателя все не находилось. Ни гречники, отвозившие молодых девиц и отроков на продажу в Константинополь, её не взяли — уж очень неприглядна — и худа и черна. Ни свои новгородские, покупавшие челядинок для домашнего хозяйства, не выбирали — дика больно, ишь как глазами-то зыркает. С ней хлопот больше наживёшь, чем от неё пользы будет. Купила девку-чернавку задешево Амелфа Тимофеевна: «У меня не забалуется!»

И в этот раз не прогадала Амелфа Тимофеевна. Чернавка работала не за страх, а за совесть. До того оказалась проворна, до того востра разумом — ну прямо под стать своей госпоже. И Амелфа Тимофеевна не нахвалится холопкой. Дом ей доверила — ключи от погребов и кладовых, где вина и яства, от ларей, где шёлковые платья и меховые шубы, от тайников, где золотые с драгоценными каменьями кольца, серьги и ожерелья. И в делах своих — не женских, торговых — с холопкой советовалась. И даже своего единственного драгоценного Васеньку ей доверила. Ни на что не наводила глаза холопка. От заморских яств, от сластей куска не откусила. От вин глотка не отпила. Локтя простого полотна не взяла без спросу. А вот на Ваську позарилась. Украла Ваську. И в суд нельзя подать за этакое воровство.

Вдруг разнёсся по Новгороду слух: Васька Буслай взялся за ум, решил приумножить батюшкины да матушкины богатства. И вот отправляется торговым гостем в плавание.

Гневалась Амелфа Тимофеевна на блудного своего сына. Проклясть его грозилась за все твори, что он вытворял. А как собрался он в дальний путь, не выдержало материнское сердце.

Тридцать ушкуев оснастила крепкими снастями и оружие велела Ваське брать от самых лучших ружейных мастеров — мечи, и кольчуги, и шлемы — мало ли с кем случится в пути поспорить. И товару накупила, не скупясь, и хлебного запасу дала вдоволь, чтобы хватило на весь долгий путь. И на причал провожать явилась, да не одна — вместе с девкой своей Чернавкой — теперь уже не холопкой, а вольной новгородкой. Глядели люди, перешептывались, мол, вовсе уж не так худа эта Чернавка, как казалось, и не так черна, как ее чернили. И Амелфа Тимофеевна, видимо, тоже больше не гневалась на свою бывшую холопку. По-доброму с ней обходилась. Обе слёзы проливали, прощаясь с Василием.

— Береги свою головушку, сынок дорогой! — напутствовала Амелфа Тимофеевна, благословляя сына.

— Возвращайся живой и здоровый, любимый мой! — просила Чернавка, горячо обнимая Василия.

Последние напутственные слова, последние объятия. И вот уже ветер надул паруса на ушкуях.

Не сер селезень под волну подныривает, а плывёт червлён корабль.

Гребцы на вёслах сидят. Костя Новоторженин кормило держит. Маленький Потаня на носу стоит. А Василий по кораблю похаживает.

Счастливо оставаться!

Лето выдалось жарким, и повсюду — возле церквей и торговых лавок, а то и просто на площадях и улицах, словом, везде, где толпился народ, сновали мальчишки-разносчики. Встрёпанная голова — набок, на плече — большой узкогорлый кувшин, прикрытый перевёрнутым вверх дном ковшиком или кружкой. Кричали звонкими голосами:

Квас, квас! Холодный, ядрёный!

Только с погреба! С ледком!

Стоило прохожему остановиться или замедлить шаги, бросались наперерез:

Испей, батюшка!

Хлебный!

Медовый!

Мятный!

С кислицей!

Иной ещё и не решит — пить или не пить, а ежели пить, то какой выбрать, а расторопный продавец-малолеток уже подносит ему полный ковшик.

Пожалуй, только эта грошовая ребячья торговля и шла полным ходом в Киеве в разгар лета, в самый торговый сезон. У знаменитых киевских пристаней, принимавших некогда суда чуть ли не со всего света, было пусто и тихо. Редко заплывали нынче в Киев иноземные гости — разве только прибудут иной раз купцы из варяжских земель. А плаватели с южных морей и вовсе, казалось, позабыли дорогу в город на днепровских кручах. Ладьи своих купцов-гречников и те, набухая сыростью, гнили возле причалов. Гребцы, осев на берегу, нищенствовали у церковных папертей. Владельцы судов проедали то, что было нажито годами, плакались слезно на тяжкие времена. Создавшееся положение заботило и бояр, получавших доходы от торговли, и киевского князя. Скудела казна. Стольный город на Днепре хирел, как дерево, лишенное воды.

Нет, Днепр Словутич не обмелел. По-прежнему широкий и могучий, он всё так же нёс свои воды и готов был лелеять насады, как написал о нем поэт. Только плыть было некуда. Мало того, что по всей водной днепровской дороге разбойничали половецкие орды, грабившие торговые караваны, — с ними кое-как управились бы, — причиной того, что стояли на приколе набойные ладьи с высокими носами, предназначенные для дальних плаваний, было другое. Константинополю, где русские купцы издавна находили самый большой рынок сбыта, было не до торговли с Русью. Там, не утихая, кипели военные страсти. Вот почему при киевском дворе живо интересовались всем, что происходило и в Византии, и на совсем уже далёкой земле Палестины и Сирии.

Впрочем, хотя киевляне и жаловались на оскудение, жизнь в городе шла своим чередом. Был воскресный день. В Софии кончилась утренняя служба, и из храма хлынул народ. Толпы празднично одетых людей прогуливались по залитой солнцем Софийской площади, по нарядным улицам, где в зелени садов возвышались золоченые кровли боярских особняков, возле княжеского дворца, чтобы поглазеть, как в назначенный час будет сменяться стража. Вот распахнулись тяжелые кованые ворота, печатая Шаг, медленно вышла смена в сверкающих доспехах, и воины, стоявшие в дозоре, торжественно передали подошедшим свои секиры. Едва успели они освободиться, к ним кинулись продавцы кваса. Подскочили и коробейники с пирогами. Небось проголодались, с утра стоявши у ворот. Правда, время нынче мирное и стоять в дозоре не велик труд. Больше для порядку стоят, а все-таки пить-есть охота. Воин постарше мигом опустошил ковшик. Его более молодой товарищ, скинув с русой головы шлем и держа его в одной руке, другой тоже принял полную кружку от расторопного мальца. Пьёт, запрокинув голову, светлые капли катятся по бороде. Вдруг по мощенной камнем мостовой дробно зацокали копыта, и вскоре в узком проеме, образованном отхлынувшей в стороны толпой, показался всадник. Так и скакал к воротам, не разбирая дороги, даже не крикнул: «Поберегись!» Дородный старик в добротном кафтане, чуть не угодив под копыта, испуганно отпрянул в сторону, прокричал вдогонку всаднику бранные слова. А чего кричать? Сам не зевай! Над ним же и посмеялись в толпе. Воин постарше сказал: