Вдруг Василёк запрокинулся навзничь. Конь его, будто выжидая, не поднимется ли седок, еще немного потоптался на месте, а потом понесся дальше, волоча за собой застрявшего в стременах убитого. Остальные всадники были уже у леса. Погоня повернула назад.

Добрыня в бессильной ярости сжал рукоять меча. Теперь он готов был встретиться на поле боя со своим бывшим учеником и другом. Алёша просил его быть сватом. Он будет им. Только сосватает он Алёшеньку не с боярской дочкой Еленой — он его сосватает с костлявой старухой смертью! Он и сам не знал, что так успел привязаться к этому ловкому расторопному юноше с умным взглядом и веселой улыбкой. И вдруг Добрыня вспомнил, кого напоминал ему Василёк. Алёшу Поповича — вот кого. Алёшу, когда тот был молодым.

На следующее утро, когда в переполненной Софии шла ранняя, служба, перед народом выступил архиепископ. Его взволнованный голос, усиленный вмурованными в каменные своды полыми кувшинами — голосниками, гремел на весь храм. Он сказал, что видел ночью сон. Явился ему во сне святой Николай. Ему ведомо, сказал он, как бедствуют новгородцы. В городе голод и мор, он окружен многочисленным врагом. Но пусть новгородцы ничего не страшатся. Пусть снимут со стены икону божьей матери, — архиепископ, вытянув руку, указал на икону в богатом золотом окладе, висевшую перед взорами молящихся, — и выйдут из города, неся ее впереди своей дружины. И тогда придет спасение. Перед её святым ликом смутятся враги, не посмеют поднять оружие. А если все же помутится их разум и захотят они крови, матерь божья поможет новгородцам одолеть нечестивцев. Пошлет им на помощь божью рать. Он сделал паузу, словно давая слушателям осознать его слова. И действительно, паства восприняла сказанное не сразу. Сначала наступила долгая тишина, а потом по рядам прокатился радостный вздох. Пока он говорил, двое седобородых старцев монашеского вида сняли со стены икону и передали ее вышедшим вперед высоким плечистым дружинникам, которые, перёд тем как принять оправленную в золото доску с изображением божьей матери, опустились на колени и поцеловали край золотого оклада. И все, по крайней мере все мужчины, находившиеся в церкви, были готовы хоть сейчас идти за крепостные стены, предстать перед чужим войском под защитой святой иконы. А если всё же придётся, то они готовы были сражаться и умереть.

Под набатный звон Софии распахнулись главные ворота. Впереди дружины плыла над головами воинов, сияя на солнце золотым одеянием, божья матерь. Но осаждавших не остановил ее светлый лик. Тучи стрел вонзились в её плащ, отчеканенный из тонкого золотого листа, в незащищенное окладом открытое скорбное лицо. Если бы божья матерь была не подобьем, выведенным красками на доске, а живой, то она бы в этот час ослепла от пробивших её очи стрел.

И тут новгородцы ринулись в бой. Уже не имело значения, что их во много раз меньше, чем осаждавших. Они знали, что защищают сейчас не только себя, но и пресвятую деву и она тоже не обойдет их обещанным заступничеством. А сейчас они отчаянно бились сами. Всё! И неважно было в этот час, как они жили до сих пор меж собой, кто с кем кумился, кто с кем перечился, кто какого был роду-племени. Рядом сражались боярин Ставр и его противник Ратибор. Бились Садко и Васька Буслай со своей ватагой. Бояре, купцы, простолюдины… И девка Чернавка, стоя на стене вместе с другими женщинами, венчаными женами, почтенными матерями семейств, швыряла камнями в суздальских ратников. И все же новгородцам, наверное, было не выстоять. Но тут стоявшие на стене увидели на дороге войско: впереди конница, за ней — пехота. Несомненно, это была обещанная подмога.

— Небесная рать! — кричали на стенах.

— Христовы воины!

— С нами бог и пресвятая богородица! — гремел радостный вопль новгородцев.

Нападавшие тоже увидели войско, спешившее на помощь осажденному городу. И князь, окруженный своими боярами, и подъехавший к нему воевода ростовчан Алёша Попович с тревогой вглядывались в двигавшуюся по дороге рать. Уже можно было разглядеть всадников в кольчугах и шлемах. Это была воинская дружина. Чья?

— Может, галицкая? Или полоцкая? — сказал Алёша Попович.

— Киевляне! — закричал князь. Он был уверен, что это хитрый киевский князь. Недавно только писал он в Суздаль, что обуреваемые самовластием и гордыней новгородцы, несмотря на его увещевания, нарушили договор с суздальцами и что он скорбит об этом. «Но ума ненаказанного ничто не может исцелити», — заканчивал он свое письмо, давая понять, что не станет вмешиваться, если суздальский князь пожелает наказать Обидчиков. А теперь вот прислал новгородцам подмогу.

А между тем, видя это невесть откуда взявшееся поиски и слыша радостные крики новгородцев, суздальские и ростовские воины растерялись. Может, и правда бог разгневался на них за то, что они осмелились пронзить стрелами икону богородицы? И эти всадники, что летят теперь на всем скаку, грозно подняв мечи, посланы с неба для их истребления! И вот уже, не дождавшись, пока на них обрушится небесная рать, суздальцы и ростовчане бросают оружие. Одни пускаются наутек, другие валятся на колени.

Битву новгородцев с суздальцами и ангела с обнаженной саблей в руках, разгоняющего суздальское войско, можно увидеть на одной из старинных икон.

Наверное, никогда ещё дружина суздальского князя не терпела такого поражения. Сам князь едва ушёл с горсткой близких своих дружинников. Остальные, казалось, и не помышляли больше о сопротивлении. Так нежданно-негаданно новгородцы взяли большую добычу — пленных и коней. В эту зиму совсем задешёво можно было купить хорошего боевого коня. А неподалёку в соседних торговых рядах, ещё дешевле, продавали их хозяев, попавших в плен суздальцев и ростовчан.

Проходя по торгу, посадник Добрыня увидел на Козьей Бородке буланого коня, похожего на того, на котором скакал в погоне за Васильком Алёша Попович. Коня Добрыня купил. В день той знаменитой битвы Добрыня искал на поле Алёшу, чтобы сразиться с ним. Он даже видел его издали, но судьбе не было угодно, чтобы они сошлись друг против друга с мечами в руках. А потом Алёша куда-то пропал. Был ли убит, успел ли бежать или попал в полон — этого Добрыня не знал.

Однажды, уже весной, когда открылся Волхов, у вымола, где причаливали суда иноземных торговых гостей, грузилась греческая ладья. На корме стоял толстый грек в белых одеждах — хозяин или кормчий — и отдавал повеления. Гребцы по наклонным доскам катили на борт запечатанные воском бочки, в каких обычно перевозят меха. Когда погрузка была закончена, толстый грек что-то крикнул, его подручные подошли к сидевшим на земле людям и пинками стали поднимать их на ноги. Те, изможденные и хмурые, вставали с трудом — они были связаны друг с другом длинной толстой веревкой. Были здесь и женщины, и дети, но больше всего было мужчин. Добрыня различал черноволосых раскосых половцев, чудинов с широкими лицами и своих, русских. Это, по-видимому, были суздальские пленники. Всех их сегодня купил на новгородском торгу грек, чтобы увезти за море. Поднялся плач и крик. Высокий белоголовый парень рванулся в сторону, но веревка удержала его, только натянулась туго. И потащила связанного с ним половчанина. Тот полетел на землю. Сбежавшие с ладьи гребцы стали палками загонять купленных рабов на ладью. Когда те вереницей поднимались по проложенным доскам на борт, один приостановился и, не обращая внимания на пинки, оглядел все вокруг. Должно быть, прощался с землей родины. Добрыня, замедлив шаги, с тягостным чувством смотрел на проданных пленников. И вдруг в одном из них с тонким худым лицом ему почудился Алёша Попович. Но это был не Алёша.

А Господин Великий Новгород жил своей жизнью. Казалось, падал над городом золотой дождь. Называла, молва удачников, кому удавалось собирать те золотые струи в свои лари, как собирают женки в кади дождевую воду. В числе счастливцев, которым все шло впрок и пользу — и мирная жизнь, и война, и голод, — называли и боярина Ставра, и Ратибора, и купца Садко, и почтенную Амелфу Тимофеевну, матушку Василия Буслая.