— Ведомо ли тебе имя Гомера? — спрашивает вдруг Данила.

— Ведомо, — отвечает Илья. — Он воспевал мужество и воинскую честь греков, как наш Боян — смелость и славу славян. Говорят, он был слеп.

— Был слеп, но видел многое, чего не видят зрячие, — откликается Данила и снова сидит молчалив и задумчив. Поэт и мудрец Гомер написал свои прекрасные песни о Троянской войне. Но сейчас Данила думает не о битве греков с троянцами, а о том, что живёт и созревает в его душе, как ребенок в чреве матери, и так же неудержимо рвется наружу. Его душа устала носить в себе тяжесть познания. Наступил срок младенцу выйти на свет. Но как страшно отпускать этого новорожденного в суровый мир. Познание познанию — рознь. Можно познать воинское искусство и стать изрядным бойцом или славным полководцем. Можно познать ремесло и стать умелым мастером. Можно познать труды отцов церкви и стать учёным мужем. Но знание, которое вынашивает в себе Данила, совсем иное. С ним и самому-то трудно примириться, не то что открывать его другим, смущать чужие души.

Не зря спросил Данила Илюшу, ведомо ли ему имя Гомера. Земля, населённая людьми, ойкумена. Древние думали, что живут в середине мира, и видели в этом благоволение богов, отдавших их самые благодатные земли. На южном краю ойкумены, считали они, где солнце, восходя и западая, ближе всего подходит к земле, находится жаркий пояс. Даже людей, живущих в том краю ойкумены, великий поэт и мудрец Гомер называл эфиопами, что значит обожженные солнцем, там же обитает и низкорослый маленький народ, которому поэт дал имя пигмеи — люди величиной с кулак.

В северной же стороне земли, по мнению учёных греков давних времен, за беспредельной пустыней покоятся крюки — замычки мира и оканчивается круг, по которому движутся небесные светила. В пустыне стоят лютые холода, воздух наполнен летающими перьями, поэтому там нельзя ни пройти, ни даже разглядеть что-нибудь вокруг.

Если поэт и мудрец Гомер знал народы, жившие на южном конце ойкумены, то он, Данила, мог сказать, что знает тех, кто обитает на её севере. Холодный край, где воздух наполнен летающими перьями. Разве это не земля его родины с суровыми зимами, метельными снегами? Земля, простирающаяся от теплых, знакомых грекам берегов все дальше и дальше до студеного моря, даже в летнюю пору покрытого громадными нетающими льдинами.

Когда Данила, прочитав старый свиток, встретился со своим знакомцем библиотекарем, они беседовали об удивительном стремлении древних к поиску, о силе их разума и верности их наблюдений. Потом, сойдясь с Данилой еще ближе, ученый грек дал ему прочесть то, что больше всего и томит его душу. Да и как было оставаться покойной душе, открыв такое? Земля, как это ни дивно на первый взгляд, оказывается, вовсе не простирается во все стороны, как ровная столешница. Земля вместе с сушей и морями, с обжитой людьми ойкуменой и безжизненными пустынями представляет собой шар!

Как противно поначалу это разуму и как очевидно, когда дашь волю здравомыслию, умословию — логике, как говорят греки. «Человек видит землю до окоема», — сказал Илья. Потому и видит он до-окоему, что земля есть не что иное, как великий шар. Взор не в силах обойти кривизну земного шара. Потому и парус пропадает в море за невидимой чертой окоема. Казалось бы, что до этого ему, Даниле, — и до поисков истины древних греков, и до формы земли. Землю бог создал для человека, и живи, как живется, не мудрствуя. Так нет же! Сколько ни пытается он смирить себя молитвой и постом, не покидает его желание открыть эту истину другим. Вот и сейчас чуть было не смутил он душу друга своего, чуть не толкнул его на неверную тропу. И это в трудный и горький час, когда неверные захватили священную землю, на которой покоится гроб господен, когда мусульмане и поганые степняки теснят христиан! Прочь искушение! Данила послан сюда Великим князем с благой целью и выполнит все, что ему велено. А потом, потом, когда вернется он на Русь, ничто больше его не удержит, не остановит. Он примет постриг, уйдет в монастырь и там, отрешась от мира, будет молиться, чтобы было ему послано просветление. И если после этого огонь, жгущий его душу, не угаснет, он будет знать: богу угодно, чтобы он поведал миру о том, что сам познал. А сейчас ждут неотступные заботы сегодняшнего дня.

— Плохи у греков дела, — говорит Данила, — очень плохи, ежели пришлось императору обращаться за помощью к латинянам. Они хоть и братья наши во христе, но не родные братья — двоюродные. Папа помощь обещал, да только… Впрочем, ты сам все увидишь. А сейчас знаешь что? Поедём со мной. Я вместе с царьградским стратегом еду осматривать крепостные укрепления. Вот и ты бы поглядел. Как говорится, одна голова хорошо, а две — лучше.

Когда Илья с Данилой закончили обед, большие солнечные часы на площади показывали час после полудня. Теперь на улицах было совсем мало прохожих. Да и то больше простолюдины или рабы, торопившиеся по каким-то делам. Не слыхать ни людских голосов, ни лая собак. Город притих в сонной дреме.

До условленной встречи со стратегом-военачальником греческих войск оставалось еще много времени. Данила предложил пройтись немного по городу. Они опять неожиданно для Ильи оказались возле ипподрома. Здесь по-прежнему было пусто.

— Жаль, — сказал Илья, — хотелось бы поглядеть на бега. Да теперь из-за войны небось и не устраивают их.

— Плохо ты знаешь греков, — смеясь, отвечал Данила. — Рассказывают, было такое дело: вторглись в империю вражеские войска. Арабы. И вот с границ прискакал гонец. Мчался, не щадя коня, не слезал с седла. Торопился доставить тревожную весть, чтобы скорей двинулось навстречу врагу войско, чтобы дай был приказ зажечь сигнальные огни, которыми населению обычно сообщалось об опасности. Ввиду спешного дела гонца провели на ипподром к императору. А император и сам участвовал в бегах. Он как раз облачился в одежду возничего и собирался сесть на колесницу. И что бы ты думал? Едва выслушав гонца, император гневно закричал: «Несчастный! Ты видишь, что я занят, и беспокоишь меня по таким пустякам!» Прогнал гонца, а сигнальные огни велел и вовсе уничтожить, чтобы не тревожить жителей Царьграда, которые сидели на ипподроме. Это, правда, старая байка. Но и сейчас в день состязаний тут яблоку негде упасть. На этих скамьях — простой народ. А вот там, за загородками, в ложах — знатные люди. Только женщин сюда не пускают. Так императрица со своими придворными боярынями глядит на бега из окошек соседней церкви. А ложа императора — вот она, посередке. Вокруг неё выстраиваются стражники в доспехах. Все ждут, когда появится император. В его ложу ведет ход прямо из дворца. Как только он войдет и подаст знак, тотчас распахнутся все четверо ворот. Видишь их? Как раз под императорской ложей! И оттуда тотчас вылетят четыре колесницы — красная, белая, голубая, зеленая. В каждой — возница в такого же цвета платье, как и колесница. Я не раз бывал па бегах. Что творится! Кричат: «Иппос! Иппос!» Это по-гречески значит лошадь. Потому и называется — ипподром. Спорят, чья колесница победит. А потом и драться начнут. Да так, что до смертоубийства дело дойдет.

— А это что такое? — спросил Илья, разглядывая высокое, с двухэтажный дом, строение без окон, мимо которого они проходили.

— Бочка для воды. Цистерна называется. Здесь с водой плохо. Верней, воды кругом — море целое, да солёная она. А сладкой воды, как у нас, мало. Вот и копят её в этих бочках. Ромеи воду любят. Ты ещё не бывал в здешней бане? По-ихнему — термы.

— Бывал. Сразу же, как прибыли, первым делом сходили, в баню. Воевода Борислав рассказывал: «В старину был у нас с ромеями договор, чтобы русским купцам, которые зимуют в Царьграде, чтобы им, значит, греческие власти выдавали месячину — на каждый месяц сколько положено на прокорм хлеба, мяса, овощей и прочей снеди. И в баню чтобы пускали бесплатно». Но с нас ромеи сполна получили за мытье, — добавил Илья, смеясь. — Слов нет, хороша баня, и стены расписаны богато, будто в церкви. А всё же наша русская баня лучше. Плеснёшь на каменку водой — такой дух пойдёт, словно в бору в летний зной!